Отец считал, что не заслужил такой чести и что это не совсем справедливо. Будет ли мир длительным — всецело зависит от Лиги наций, говорил он, а те задачи, которые он брал на себя, имели целью облегчить урон, нанесенный войной, но сами по себе недостаточны для предотвращения новой войны.
И все же он был счастлив, я это видела. Не раз приходилось ему выпрашивать средства для оказания помощи, а тут он получал фонд, которым сможет располагать по своему усмотрению. В 1922 году премия была особенно велика, потому что в предыдущем году присуждения не было, и потому сумма в этом году была больше обычной — 122 тысячи крон.
Обрадованный тем, что Нобелевский комитет норвежского стортинга высказался за присуждение премии Нансену, издатель Кр. Эриксен заявил, что сам прибавляет к премии такую же сумму.
Отца такая щедрость просто потрясла. Он чувствовал, что эти почести обязывают его впредь продолжать свою работу с удвоенной энергией. Нельзя допустить разбазаривания этой суммы по мелочам. Часть денег отец вложил в показательные хозяйства, основанные им в России, часть пошли ни нужды греков-переселенцев, обосновавшихся и Западной Фракии, а остаток он положил в банк на текущий счет, на случай экстренной помощи беженцам какой-нибудь другой страны. После смерти отца на текущем счету числился еще небольшой остаток этой суммы; он перешел в распоряжение Международного бюро труда.
10 декабря 1922 года и Нобелевском институте в Христиании состоялось торжественное вручение премии мира моему отцу. Зал был переполнен. Присутствовали: король, кронпринц, представители зарубежных стран, деятели науки, искусства и промышленности. Отец сидел в первом ряду. Ему уже шел седьмой десяток, седые волосы, кроткий взор, осунувшееся после напряжения последних месяцев лицо. Хотелось бы знать, какие мысли занимали его в те минуты. У него был такой замкнутый, почти отсутствующий вид, когда приглашенные занимали свои места. Да и могла ли радовать действительность, с которой приходилось сталкиваться отцу? Интересно, что думал он в глубине души о возможности сохранения мира? Только сейчас меня поразила мысль о том, какие громадные перемены произошли в жизни моего отца,— ведь за какие-нибудь несколько лет он в корне изменил характер своей деятельности, и как, однако же, ровно и спокойно выполняет он свои новые обязанности.
Появился председатель Нобелевского комитета и приветствовал собрание. Затем он предоставил слово профессору Фредерику Стангу, который должен был вручить премию лауреату. Речь Станга взволновала нас до глубины души; слушая его, мы впервые как бы воочию представили себе существование миллионов людей в Европе, он показал нам, с какими несказанными бедами отец вступил в борьбу. Может показаться странным, что до сих пор мы представляли себе характер его работы лишь в общих чертах, и все же это правда. Станг впервые заставил нас по-настоящему понять и оценить ее.
«Все мы у себя дома узнавали о событиях только из газет и работа Нансена представлялась нам лишь в отрывочных чертах. Мы видели, как ему давали одно за другим сложные трудоемкие поручения. Мы видели его комиссаром Лиги наций, ее представителем и правой рукой. Мы видели, как он вел переговоры почти со всеми странами Европы, видели, как он руководил бесчисленными миссиями. И все время он был в постоянном движении. В один прекрасный день мы узнаем из телеграмм, что он ведет переговоры с Ллойд Джорджем, потом слышим, что он поехал в Рим на прием к папе римскому. И вдруг он уже в России, куда приехал, чтобы своими глазами убедиться в размерах бедствия, вызванного голодом, а вскоре совещается с Советским правительством. То он выступает в Женеве на Ассамблее Лиги наций и выступает как поборник гуманизма, не зависящего от политических разногласий. То снова отправляется в путь, хотя недавно еще был в Константинополе и в Греции. И вот уже Нансен опять с нами, на родине. Если мы попытаемся единым взором окинуть весь его многогранный труд, то мысль наша станет в тупик, как это бывает, когда сталкиваешься с очень большими числами.
Мы еще можем себе представить одного голодающего, одного валяющегося под забором в ожидании смерти. Тут мы даже можем посочувствовать. Один беженец, даже группа беженцев, если угодно, с детьми и пожитками на тачке — это доступно нашему пониманию. Но миллионы людей, бесприютно скитающихся по земле, людей, у которых позади одни спаленные жилища, а впереди ничего, никакой надежды на будущее,— здесь наша мысль становится в тупик. Мы не представляем себе этой картины, перед нами лишь голые цифры. Благотворительность в интимном кругу, благотворительность в более крупных масштабах — по отношению к землякам, в пределах отдельной провинции — это постижимо, это мы понимаем. Но работа с целью спасти от голодной смерти миллионы людей, население целой части света — тут уже такие масштабы, такое множество разнообразных деталей, что мы становимся в тупик, мы не можем этого осмыслить.
Что поддерживает эту работу? Обычная государственная машина? Но разве ей такое дело по плечу? Или проснувшиеся вдруг в груди политических и государственных деятелей чувства помогли им развернуть такую кипучую деятельность? О нет! Истоки лежат куда глубже. Призыв дошел до самих народов, до самых глубин, до самых широких народных слоев. Напряжением всех сил удалось пробудить общественное мнение. Борьбу нужно было вести вопреки всяким соображениям политики, которые размежевали государства, классы, отдельных людей. Нужно было проникнуть в самые глубины человеческого сознания, которые неподвластны этим уловкам! К человеческим чувствам взывают достаточно часто, но политика взывает к ним редко. Зато те чувства, к которым она обращается, часто как раз сеют рознь между людьми: это эгоизм, подозрительность, жажда власти.
Работа продвигалась не быстро, и преодолеть все препятствия до конца не удалось. На борьбу с голодом и холодом поднялись горячие волны гуманности, пробужденные в человеческих душах, и им удалось поднять на себя тот груз трудовых свершений, которые стали событием в истории человечества.
В первых рядах борющихся мы видим и отдельных борцов, и целые организации, шаг за шагом пробивают они брешь в той стене, которая воздвигнута между страждущими и вожделенным спасением. Но среди этих бойцов выделяется один человек. Чего только не взвалили на его плечи! Какие требования не предъявлялись к его энергии, организаторским способностям, инициативе, к его самопожертвованию и умению сложное сделать простым. Чего только не испытал этот человек, исколесивший всю Европу, стоявший лицом к лицу с бедствиями, обрушившимися на Европу, человек, исполненный чувства ответственности за все совершаемое!
И вот сегодня он с нами, и поток воспоминаний захватывает нас. За плечами у него жизнь, вспоминая которую мы особенно поражаемся его способности посвящать ее какой-нибудь одной идее и увлекать за собой других.
Вспомним его поход на лыжах — через всю Гренландию, который он совершил юношей, почти мальчиком. Он решил, что там, на Крайнем Севере, где гибли дорогостоящие экспедиции, снаряженные могучими державами,— там сможет выручить снаряжение норвежского спортсмена и привычка норвежца ко льдам и снегам. И он доказал свою правоту, пробился сквозь льды, поход его стал вехой в истории арктических исследований.
Мы помним его зрелым мужем, создавшим научную теорию о существовании течения, проходящего через Северный полюс с востока на запад. Почти все исследователи считали, что он ошибается. Но он рискнул жизнью ради торжества теории. Он «вмерз» во льды на востоке и дрейфовал по течению на запад через Северный полюс... И течение вынесло его куда следовало.
Не то же самое разве наблюдали мы в последнее время? Течение, в которое мало кто верил, снова вынесло Нансена, куда ему было нужно. Глубинное течение человеколюбия под толстым слоем льда, в который вмерзли целые государства и отдельные люди в своей повседневной борьбе и жизненных невзгодах. Он поверил в это течение, и эта вера помогла ему победить все трудности. Пусть,же и впредь течение это несет нас вперед!»