Для отца его собственный жизненный подвиг вовсе не был естественным следствием его способностей и интересов. Постоянно жизнь ставила его перед трудным выбором, и ему приходилось сравнивать и взвешивать ее требования — сравнивать собственные планы и задачи, которые ставились перед ним другими людьми и осуществить которые он считал своим долгом, поскольку был ярко выраженным человеком долга. За всю жизнь он не освободился от строгих жизненных правил, внушенных ему старым христианином, адвокатом из Фрёена. Хоть он и не унаследовал христианскую веру своих родителей, но зато унаследовал их этические принципы и в своих поступках руководствовался ими. Ведь именно роль братства и любви к ближнему он неустанно подчеркивал и считал их решающими основами жизни цивилизованного общества.
Я глубоко уверена, что отец в основе был натурой религиозной, но свободной от религиозно-мифологических догм. В священном изумлении взирал он на бесконечность и величие вселенной и «преклонял колена у подножия вечности», как сам он выразился в своей речи «Наука и мораль» в Лондоне в 1907 году.
Усеянное звездами небо — самый верный друг в жизни, говорил он в этой же речи, оно всегда здесь, всегда дает мир, всегда напоминает тебе, что твои волнения, горести — преходящие мелочи.
Его воображение стремилось к неизвестному, но оно зиждилось не на пустом месте. Оно основывалось на знании и опыте и руководствовалось мыслью. Но все же он по всему своему складу был не просто ученым, его воображение идет от артистизма его натуры. Его сердце было восприимчиво ко всему прекрасному, ко всем добрым и нежным чувствам. В глубине души он был скромен и кроток.
Профессор Рагнар Йосефсон в одной речи, посвященной отцу, обратил внимание на то, что яркость его эмоциональной жизни по самому существу своему чужда ученому. У него чувства порой вторгались в науку. На протяжении всей своей жизни он, занимаясь наукой, постоянно боролся с другими стремлениями, а в конце концов отказался от нее ради задач более насущных, которые взывали к его чувству долга.
Даже как ученого его интересовала наука в ее отношении к человеку, та польза, которую она могла принести живой жизни. Поэтому в его личности и интересах не было противоречия между полярным исследователем и гуманистом. Он искал универсальной цели своей деятельности, и этим объясняется то, что в решающие поворотные моменты своей жизни он всегда выбирал ту задачу, которая в данный момент была важнее для человечества: в Норвегии — в 1905 году, в Вашингтоне — в 1917 и в Женеве — в двадцатые годы.
Не раз многообразие и разносторонность собственных интересов казались ему несчастьем. Я думаю, часто ему казалось даже, что он прожил неудачную жизнь, поскольку не сумел решительно ограничиться в жизни каким-то одним делом. В Сент-Эндрюсе он это даже сам говорит и особенно настоятельно советует сконцентрировать все усилия в той области, в которой, как ты сам чувствуешь, лежат твои способности. Он страдал, видя неуверенность, неустойчивость, разбазаривание способностей, и заставлял себя думать и действовать последовательно. Это стало решающим условием всех его достижений.
Сам он хорошо знал, что значит неустойчивость. Вероятно, после возвращения из экспедиции на «Фраме» он потому впал в такую тоску, что потерял прочное место в жизни. Он настолько весь отдался этой задаче, что не мог снести последовавшей затем пустоты. Найти новую цель удалось не сразу.
Но у него хватило внутренней силы, чтобы преодолеть одиночество. Любя жизнь и все ее проявления с детской непосредственностью, он теперь поставил перед собой задачу наедине с собой решить все трудности и добиться новой ясности. И с годами он создал более прочную и надежную основу для своего мировоззрения и понимания жизни.
В статье для «Форума» он изложил рационалистическую сторону своего миропонимания, зато в Сент-Эндрюсе, не скованный необходимостью обосновывать свои мысли философскими и эмпирическими доказательствами, он высказался непосредственно и горячо. Здесь он делает упор на творческой силе мысли, на реальном значении мечты в деле поисков новых, более высоких целей, на знании как основе целеустремленной жизни, на значении воли и настойчивости. Эта речь проникнута непосредственным чувством, и оно-то и придало такую весомость его взглядам.
Посвятив себя после войны работе на благо человечества, он ценил в государственных деятелях волю к терпимости, а не обычную политику с позиции силы. Благодаря этому он занимал в Женеве совершенно особенное положение — единственное, которое позволило ему решать поручаемые задачи согласно своим убеждениям и взглядам. Он стоял на том, что особая миссия и права малых государств в Лиге наций являются символом всего того, что необходимо в будущей международной политике. Конкретно это выражалось в его борьбе против агрессии Муссолини и за то, чтобы Лига наций контролировала положение в подмандатных странах.
Нансена-ученого в последние годы затмил Нансен — политический деятель европейского масштаба. С другой стороны, его полярные экспедиции, совершенно естественно, получили большую известность, чем его научная работа, несмотря на то что его гренландский поход, а также экспедиция на «Фраме» были совершены с научными целями. И все же он был ученым — всей душой и сердцем. Куда бы он ни попадал, путешествуя или выполняя поручения, не имеющие отношения к науке, он повсюду собирал материалы и сведения, которые могли расширить наши знания о Земле, ее народах и законах природы.
Профессор Харальд У. Свердруп пишет: «Если взглянуть на научную работу Нансена, то становится понятным, что именно те свойства, которые сделали его великим исследователем Арктики, пронизывают и всю его научную работу. Эти свойства — воображение и комбинационный талант, смелость и вера в собственный разум, которые не покидали его даже в том случае, когда его выводы не совпадали с общепринятым мнением. Это скрупулезность в сочетании с пониманием того, что мелочи не должны заслонять общую картину. И все это дополнялось редкой настойчивостью и трудолюбием».
В том научно обоснованном мировоззрении, которому Нансен был верен до конца своих дней, основным было признание закономерности мироздания — его величия и целостности. Но, с другой стороны, он всегда подчеркивал, что для мира духовного не существует пространства и времени. И духовную сферу он считал неотъемлемой привилегией человека, отличающей его от всей одушевленной и неодушевленной природы. Этот эмоциональный мотив всей своей деятельности и мировоззрения в речи, прочитанной в Сент-Эндрюсе, он выразил образом, заимствованным у Бьёрнсона: «...и прямо к свету и к небосклону возносит храбрость».
Да будет мне, как дочери Нансена, позволено сказать, что над его жизнью я вижу этот свет и этот небосклон.
XVIII. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОТЦА
Настал наконец неизбежный момент, когда отцу пришлось расплачиваться за годы, проведенные в тяжком труде без достаточного отдыха. Быть осторожным он не умел, да и не хотел никогда. Вечно нужно было спешить. Передвигался он чуть ли не всегда только бегом, как дома, так и на улице. Было что-то такое в его темпераменте — не суетливость, но быстрота, не нервозность, но энергия. Мы все знали, что когда-нибудь они иссякнут.
И вот настал день, когда ему пришлось притормозить, когда он оказался последним на лыжне, и эта жизнь, отданная спасению других жизней, начала клониться к закату.
Потом настал день, когда его гроб, покрытый норвежским флагом, поставили в актовом зале университета и прощаться с ним пришли самые дорогие его сердцу существа, те, ради которых он, вероятно, в первую очередь посвятил себя делу помощи,— пришли дети. В день национального праздника Норвегии, 17 мая 1930 года, прошла мимо его гроба с флагами и знаменами процессия детей.