Сентиментально. Оставим это. Боюсь, что, пища этот дневник, потеряю писательскую квалификацию. Ну и черт с ней.
Сегодня Оля[62] говорила о том, что очень она мучается от сознания своей глупости. Говорит: Вот иду по улице — просто, как может идти корова, — иду, перевариваю пищу. Ни о чем не думаю. Отнимите у меня быт — и что останется у меня в мыслях? — Очевидно, она не глупая, если отражается в зеркале, которое изобрела сама.
Опять сегодня разговор о том, что вот такая блистательная серия изобретений в течение одного века, столько техники — а человек совсем не изменился. Очень медленное изменение. Конечно, в чертей не верим, но запас мистики неистощим в каждом (разговор с художником Борисом Эрдманом[63]).
Того же числа, ночь.
Ничего наперед придумать не могу. Все, что писал, писал без плана: пьесу даже и детский роман, а последний — авантюрный по содержанию, то есть такой, где надо было завязывать узлы так, чтобы они сами развязались.
Теперь вот уже год мысли о романе.
Знаю название — «Нищий». Образ нищего волнует меня с детства. Может быть, поразила лубочная картинка церковного содержания или иконка какая-то — не помню. Сушь, солнце, пустынный ландшафт, кто-то в латах, некий Дмитрий Донской, протягивает руку к нищему, который стоит на коленях.
Слова: рубище, мытарь. Кто-то пожалел мытаря. Исцеление.
Этой зимой в Ленинграде проходил как-то вечером по Невскому. Нищий стоял на коленях на вершине лестницы, уходящей в подвальный, ярко освещенный магазин. Я увидел нищего не сразу. Я пронес кисть руки на уровне его губ, как будто не имел ничего против того, чтобы рука моя была схвачена им и поцелована. Он стоял на коленях, выпрямив туловище, черный, неподвижный, как истукан. Я боковым зрением на ходу воспринял его как льва и подумал: а где же второй лев?! Оглянулся: нищий. Он стоял, подняв лицо, черты которого, сдвинутые темнотой, слагались в нечто, напоминающее черную доску иконы. Я испугался. Он не шелохнулся — стоял так же, как стоял, может быть, с утра — бородатый крестьянин, могучий и покорный.
(Нищие импонируют русскому народу: странники, юродивые, солдаты, Мафусаил, слепцы.)
Отрывок 2-й 10 декабря[64]
Я начинаю книгу о моей собственной жизни.
Вот я вернулся домой — вечером, 10 декабря 1930 года — и начинаю писать книгу о моей собственной жизни. Именно с написания того, что я вернулся домой в сегодняшний вечер и т. д.
Домой — это к Валентину Катаеву. Я живу у него. Это на Сретенке, в Малом Половинном переулке[65].
Рядом извозчичий двор и трактир под вывеской «Бухта». Катаевские окна выходят в этот извозчичий двор. Там стоят освобожденные лошади, жуют из мешков, натянутых на морды. Другими словами, едят, не видя, — длительно, много, однообразно: перемалывают. (Никому не интересно будет читать про двор.) А в переулок выходит крыльцо «Бухты». Оттуда вылетает пьяный. Потом он лежит поперек тротуара в одежде черной, блестящей, потной, как седло. Лоб у него в крови, рот открыт, видны розовые десны. (Неинтересно. Беллетристика. И плохая!)
Итак, вернулся вечером.
Я был в гостях у Мейерхольда.
Мейерхольд с женой уезжает сегодня в Ленинград. Там он прочтет две лекции. Нужны деньги. (Это пишется в период финансовых затруднений в стране. Денег нет. Выплату жалованья задерживают, опаздывая недели на две, месяц. С литературными гонорарами еще трудней.) Получит наличными рублей восемьсот.
Они уезжают сегодня в 10 часов 30 минут. Райх играет сегодня в «Д.C.E.»[66]. Надо успеть сыграть, доехать до вокзала и т. д.
Райх подала мне большую чашку кофе. Я попросил сладкого. Она поставила на стол блюдечко, на котором лежала конфета и лепешка домашней выпечки. Спросила: вы обедали? Я сыт. Лепешку съел. Выпил кофе большую чашку. Напротив за столом сидел Мейерхольд. Курил. Оказывается, они (Райх и он) вчера спорили. Вчера был у них Лев Оборин[67], которому Мейерхольд заказал музыку для моей пьесы. Шло обсуждение. И вот Райх накинулась на Мейерхольда. Это то вечное обвинение, которым терзают Мейерхольда. Дескать, неинтерес к личности, к судьбе, к лирике. Дескать, любовь к марионеткам. Акробатика! Штучки! А между тем Мейерхольд, сияя теплотой, всегда убеждает всех: ах, какая ложь, как неверно судят обо мне! Я люблю актера, человека. Уверяю вас, Юрий Карлович (говорит он мне), что главное для меня — человеческое, теплота, а они говорят.
62
Оля — Ольга Густавовна Суок-Олеша (в первом браке Российская; 1900–1978) — жена писателя
63
Эрдман Борис Робертович (1899–1960) — театральный художник, брат драматурга H.Р.Эрдмана. Автор оформления мхатовских «Трех толстяков».
64
Отрывок 2-й. — В дневниках Олеши есть пометка: «Отрывок 2-й», но нет (возможно — не сохранилась) записи с пометкой «Отрывок 1-й».
65
в Малом Половинном переулке. — Так у Олеши. Писатель жил у Катаева в Мыльниковом переулке
66
Райх играет сегодня в «Д.С.Е.». — В 1924 г. Мейерхольд выпустил спектакль «Д.Е.» — политобозрение, представлявшее собой монтаж, в основу которого были положены два произведения: И.Эренбурга «Трест Д.Е. История гибели Европы» и Б.Келлермана «Туннель». Автором коллажа был М.Г.Подгаецкий. Позже спектакль менялся, новый вариант спектакля шел уже под названием «Д.С.Е.» («Даешь Советскую Европу»).
67
Оборин Лев Николаевич (1907–1974) — пианист, с 1935 г. — профессор Московской консерватории, друг Мейерхольда. Прототип Леона Бори в первых редакциях «Списка благодеяний». Музыку к спектаклю «Список благодеяний» в результате писал не он, а композитор Г.Н.Попов