— Извините, — сказал он, — мысли путаются.
— Эта атмосфера кого угодно запутает, — согласилась она. — Ненавижу, как она давит. Даже прямо в уши залезает. Никогда не оставляет в покое. Иногда хочется...
Она не продолжила мысль, просто, выдвинув губу, выдохнула вертикально вверх, потревожив мокрую прядь на лбу.
— Бессмысленно обсуждать с нашими ребятами, они уже привыкли, они ничего не замечают. Может, даже получают удовольствие.
— Может, им тоже туго приходится, но они не жалуются.
Лицо ее застыло.
— Хорошо, сообщение принято, — сказала она.
Питер мысленно вздохнул. Мог бы и подумать, прежде чем рот открывать. Что это с ним сегодня? Обычно он весьма тактичен. Наверно, действительно атмосфера, как сказала Грейнджер. Он всегда думал, что мозг его непроницаем для окружающего, в полной безопасности под костяной скорлупой, но в этой новой среде изоляция нарушилась, и мозг поражен коварными испарениями. Он смахнул пот с век и попытался сосредоточиться на все сто процентов, глядя вперед, уставившись в затуманенное пылью ветровое стекло. Местность, чем ближе они приближались к цели, давала все больше пищи для воображения, становилась менее однообразной. Частички липкой почвы, отброшенные колесами, обволакивали машину ореолом грязи. Очертания поселения аборигенов казались угрюмыми и неприветливыми одновременно.
И вдруг величие замысла задело его за живое. До сих пор все крутилось вокруг него и его способности пребывать в мире с самим собою, выжить в пути, восстановиться после Скачка, приспособиться к новой, непривычной атмосфере, оправиться от шока разлуки. Но здесь присутствовало и нечто иное. Масштаб неизвестности оставался все таким же огромным, независимо от самочувствия Питера, а сам Питер приближался к непроходимым барьерам чуждого, которое существовало отрешенно от него, уставшего или отдохнувшего, безразличное к тому, слезились у него глаза или были зорки, были эти глаза проницательны или недальновидны.
Вспомнился псалом сто тридцать восьмой — как всегда, когда Питер нуждался в утешении. Но сегодня напоминание о всеведении Бога не принесло облегчения, напротив, оно увеличило чувство тяжести. Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их! Стану ли исчислять их, но они многочисленнее песка. Все до единой пылинки грязи, летевшие из-под колес, походили на истины, которые он должен был познать, невероятное количество правды, на которую у него не было ни времени, ни сил. Он не был Богом, и, возможно, только Бог способен сделать здесь то, что надо было сделать.
Грейнджер снова включила дворники. Сначала вид из окна исчез, а потом стекло очистилось, и поселение аборигенов появилось во всей своей красе, освещенное теперь восходящим солнцем. И солнце все изменило.
Да, миссия его была устрашающая, и да, он сам находился не в лучшей форме. Но он уже здесь, на пороге встречи с совершенно неведомым народом — встречи, избранной для него Богом. И даже если это было предопределено не судьбой, все равно встреча будет прекрасной и удивительной. Вся его жизнь — он понимал это теперь, когда фасады таинственного города вырастали перед ним, скрывая невообразимые чудеса, — вся его жизнь вела к этому.
7
Одобрено, отправлено
— Итак, — сказала Грейнджер, — мы на месте.
Иногда такая очевидная сентенция — единственный способ движения вперед. Все равно что дать жизни торжественное позволение продолжаться.
— С вами все в порядке? — спросила она.
— Ну да, — ответил он, ерзая на сиденье. Тошнота, донимавшая его на базе, подкатила снова. — Наверно, я слишком взбудоражен. В конце концов, в первый раз же.
Она взглянула на него, и этот взгляд он прекрасно понимал, он видел его тысячи раз, служа пастором, взгляд, говорящий: не о чем беспокоиться, весь мир — сплошное разочарование. Он как-нибудь справится с этим взглядом позднее, если сможет.
Между тем ему пришлось признать, что окружающее не внушало ни ужаса, ни благоговения. Поселение на Оазисе вряд ли можно было назвать городом. Скорее, пригородом, возведенным посреди пустыни. Без улиц в обычном понимании, тротуаров, дорожных знаков, машин и, несмотря на тусклый свет и густую предрассветную тень, без фонарей или иных свидетельств электричества или огня. Просто группа строений на голой земле. Сколько их всего? Питер не мог подсчитать. Может, сотен пять. Может, больше. Они располагались беспорядочными кучками, от одноэтажных до трехэтажных домов, все с плоскими крышами. Здания были сложены из кирпича, явно сделанного из той же глины, что лежала под ногами, но обожженной до гладкости мрамора и цвета карамели. Вокруг не было ни единой души. Все окна и двери закрыты наглухо. Нет, не совсем так, поскольку двери не были из дерева, а окна — из стекла, это были просто дыры в домах, задернутые шторами из бусин. Бусинки на нитях отличались хрустальной прозрачностью, как изысканные ожерелья. И медленно покачивались на ветру. И никто не сдвигал нити, чтобы выглянуть наружу, никто не выходил.