— Не позволю себя осматривать, словно пасхального агнца.
Мать вздохнула:
— Трудно ожидать, что мужчина пойдет на столь серьезный шаг, не удостоверившись в пригодности невесты. Так заведено.
— А как же я? Мне тоже позволят удостовериться в его пригодности?
— Ох, Ана. — Мать бросила на меня взгляд, в котором чувствовалась усталость оттого, что приходится терпеть мои капризы. — Немногие девушки находят счастье с первого дня супружеской жизни, но это почетный брак. Ты ни в чем не будешь нуждаться.
Но я знала: я буду нуждаться во всем.
Она подала знак Шифре, которая возникла рядом с нами с таким видом, будто собиралась силком тащить меня навстречу судьбе. Рынок сомкнулся вокруг меня, я понимала, что мне некуда идти, негде укрыться. Я же не Иуда, который может взять и улизнуть. Я всего лишь Ана, для которой весь мир — клетка.
Я крепко зажмурилась и взмолилась:
— Пожалуйста, не заставляй меня.
В ответ мать подтолкнула меня в спину. Вой внутри меня стал тише, превратившись в стон.
Я медленно, словно ноги обернулись двумя черепахами, направилась к отцу, позвякивая колокольчиками на сандалиях.
Нафанаил бен-Ханания оказался на голову ниже меня, и я видела, что его раздражает необходимость смотреть на меня снизу вверх. Я поднялась на цыпочки, чтобы стать еще выше.
— Попроси ее назвать свое имя, чтобы я мог услышать ее голос, — сказал он отцу, словно меня там не было.
Я не стала дожидаться приказа отца.
— Ана, дочь Матфея. — Я почти что кричала, словно разговаривала с глухим старцем. Отец будет в ярости, но я не дам этому человеку повода считать, будто я скромница, будто меня легко укротить.
Нафанаил сердито зыркнул на меня, и в сердце затеплилась слабая надежда, что у него найдется причина отвергнуть такую невесту.
Я подумала о молитве, записанной на чаше, о фигурке девушки под облаком. О словах Йолты: «Будь осторожна, потому что по желанию и воздастся».
Господь мой, не оставь меня.
В густой, не знающей пощады тишине время словно бы растянулось. Наконец Нафанаил бен-Ханания повернулся к отцу и одобрительно кивнул.
Краски рынка померкли за пеленой тумана, я вглядывалась в него, но ничего не видела и не чувствовала, слушая, как мужчины обсуждают помолвку. Они спорили о том, когда совершится брачная церемония: отец говорил о шести месяцах, Нафанаил настаивал на трех. И лишь когда я повернулась к ним спиной, горе сомкнулось надо мной темной бездной одиночества.
Моя мать, более не сомневаясь в своей победе, снова переключила внимание на шелковые ткани. Я пошла к ней, стараясь держаться прямо, но на полпути деревянный настил накренился, и мир вокруг пошатнулся. Внезапное головокружение заставило меня замедлить шаг, подол красного плаща, ниспадавшего до самой земли, зацепился за колокольчики на сандалиях, я оступилась и упала на колени.
При попытке встать тело пронзила такая резкая боль в лодыжке, что я снова скорчилась.
— У нее приступ! — крикнул кто-то, и люди бросились врассыпную, словно спасаясь от прокаженного. Я помню их башмаки, похожие на копыта, помню маленькую пыльную бурю, поднятую ими на дощатом настиле. Я была дочерью Матфея, главного писца Ирода Антипы: никто не посмел бы дотронуться до меня.
Подняв глаза, я увидела, что ко мне спешит незнакомец из лавки, где торговали пряжей. К рукаву его рубахи пристала красная нитка; когда он склонился надо мной, она соскользнула на доски. Должно быть, от него не укрылись ни моя ссора с матерью, ни торги, сопутствовавшие помолвке, ни мои страдания и унижения. Он видел всё.
Юноша протянул мне руку — рабочую руку: крупные костяшки пальцев, мозоли, ладонь, рельеф которой свидетельствует о трудной жизни. Я помедлила, прежде чем принять ее, но не из отвращения, а от восхищения его поступком. Слегка привалившись к нему, я попыталась встать на больную ногу, а когда повернулась — наши глаза оказались почти на одном уровне. Его лицо было так близко, что, будь я посмелее, могла бы наклонить голову и почувствовать, как его борода колет мне кожу. Как ни странно, мне этого хотелось. Сердце вдруг подпрыгнуло к самому горлу, и мне показалось, что ноги вот-вот опять подогнутся.
Его губы шевельнулись, словно он собрался что-то сказать. Я жаждала услышать его голос, слова, обращенные ко мне.
То, что случилось потом, мучило меня все последующие странные месяцы, настойчиво всплывало в памяти в самые неподходящие моменты, а то и будило среди ночи, после чего я долго лежала без сна и представляла, как все могло бы получиться. Он мог отвести меня к прилавку с пряжей, и я сидела бы среди клубков, пока боль в лодыжке не утихнет. Родители нашли бы меня там, поблагодарили доброго человека, дали ему монету и скупили всю пряжу, тщательно разобранную и смотанную девушкой. Отец сказал бы ему: «Раздели с нами трапезу, добрый человек».