Шифра распахнула тяжелую сосновую дверь в вестибюль. Там нас уже поджидал Лави с чашей для омовения рук и полотенцами. Мать оторвала меня от тети и втолкнула в дом. Вестибюль заполняли послеполуденные тени. Пытаясь сохранять равновесие, стоя на одной ноге, я подождала, когда глаза привыкнут к полумраку, прежде чем заговорить.
— Я отказываюсь от помолвки. — Голос был не громче шепота. Я сама не ожидала, что произнесу такое, и собственная дерзость потрясла меня, но я лишь набрала побольше воздуха и повторила уже более уверенно: — Я отказываюсь от помолвки.
Мокрые руки отца, с которых капала вода, замерли над чашей.
— Право же, Ана, — бросила мать. — Теперь тебе вздумалось перечить отцу? У тебя нет выбора.
Фигурка Йолты выросла перед отцом.
— Матфей, мы оба знаем, что согласие дочери необходимо.
— У тебя тоже нет права голоса в таких делах. — Слова матери вонзились в спину Йолты.
Ни отец, ни тетка не обратили на нее никакого внимания.
— Если бы это зависело от Аны, — сказал отец, — она вообще отказалась бы выходить замуж.
— Он вдовец, у него уже есть дети, — вступила я в разговор. — Он мне отвратителен. Я лучше стану служанкой в его доме, чем женой. Пожалуйста, отец, умоляю.
Лави, понуро уставившийся в чашу с водой, поднял глаза, и я увидела, что они полны печали. Мать нашла себе союзника в Шифре, коварной Шифре, но у меня оставался Лави. Отец купил его год назад у римского легата, который был рад избавиться от мальчишки-африканца, скорее годного для работы по дому, чем для военной службы. Имя Лави означало «лев», но я никогда не слышала ни малейшего намека на львиный рык — ничего, кроме деликатной готовности угождать моим желаниям. Если я выйду замуж, Лави лишится своего единственного друга.
— Мой долг — позаботиться о том, чтобы твой брак был удачен, Ана, — заявил отец с видом владыки, объявляющего свою волю. — И я исполню эту обязанность, хочешь ты того или нет. Твоя воля не имеет значения. Я предпочел бы получить твое согласие, тогда все пройдет куда легче, но если ты откажешься, нетрудно будет убедить раввина обойтись без него и провести обряд.
Его тон и жесткое выражение лица развеяли мои последние надежды. Не помню, когда отец был столь глух к моим мольбам. Он направился к кабинету, где занимался делами, но вдруг остановился и, оглянувшись, заявил матери:
— Исполняй ты свой долг лучше, она была бы более покладистой.
Я ожидала, что в ответ она набросится на отца, напомнит, кто уступил моим просьбам пригласить наставника, кто позволял мне готовить чернила и покупать папирус, сбил меня с пути истинного, — так мать и поступила бы при других обстоятельствах, но на сей раз сдержалась. Вместо этого ее гнев обрушился на меня.
Грубо вывернув мне руку, она велела Шифре схватить меня за другую руку, и вместе они поволокли меня вверх по лестнице.
Йолта следовала по пятам за нами, крича:
— Хадар, отпусти ее! — однако лишь без толку сотрясала воздух.
Вряд ли я хоть раз коснулась ногами пола, пока меня тащили по балкону мимо многочисленных дверей, за которыми находились наши комнаты: родительские покои, комната Иуды и, наконец, моя спальня, куда меня и втолкнули.
Следом вошла мать, приказав Шифре не пускать Йолту внутрь. Когда дверь захлопнулась, я услышала греческое проклятие, которое тетя выплюнула в лицо Шифре, — затейливое словцо, как-то связанное с ослиным дерьмом.
Я редко видела мать в такой ярости. Щеки у нее пылали, ноздри раздувались от гнева. Она вышагивала вокруг меня, осыпая упреками:
— Ты опозорила меня перед отцом, тетей и слугами. Твой позор ложится на меня. Будешь сидеть тут, пока не дашь согласия на помолвку.
Из-за дверей теперь доносились теткины проклятия на арамейском:
— Жирная свинья… гнилая козья плоть… дочь шакала…
— Я никогда не соглашусь! — Слова летели прямо в лицо матери.
— Не обольщайся, — оскалилась она, — твой отец позаботится о том, чтобы раввин признал брачный договор и без твоего согласия, нравится тебе это или нет. Но хотя бы притворись покорной дочерью, пусть ты и не такая. Притворись ради меня.
Она пошла было к двери, а я вдруг осознала всю глубину ее бессердечия, представила тяжесть будущего заточения и, повинуясь импульсу, крикнула ей в спину:
— А что сказал бы отец, узнай он, какой ложью ты потчуешь его все эти годы?
Мать замерла.
— Ложью? — Но она прекрасно меня поняла.
— Я знаю, что ты принимаешь настои из трав, чтобы не понести. Я знаю о льняном семени и смолах.