Меня охватила страшная усталость, и я закрыла глаза, желая погрузиться в темную пустоту.
Снова очнулась я в полной тишине. Дождь утих. Воздух был неподвижен и тяжел.
Я подняла голову и увидела в дальнем конце библиотеки Иисуса. Его темные выразительные глаза смотрели прямо на меня.
Я затаила дыхание. Прошло несколько минут, прежде чем я заговорила:
— Иисус. Ты пришел.
— Я и не уходил, Ана. — Он улыбнулся мне знакомой кривоватой улыбкой.
Поскольку Иисус не двигался с места, я сама пошла к нему, но вдруг остановилась, заметив на нем старый плащ с пятном крови на боку. Я оглядела себя: на плечи был наброшен старый плащ Иисуса с пятном крови на боку, который я носила ежедневно в течение двадцати двух месяцев одной недели и одного дня. Как он может быть и на моем муже?
Я замерла в растерянности, не понимая, что происходит. Больше похоже на сон. Или на видение. И все же Иисус был реален.
Я схватил его за руки, теплые и мозолистые. От него пахло потом и щепками. Бороду усеяла известняковая пыль — точь-в-точь как в те времена, когда мы жили в Назарете. Интересно, что он скажет о чернилах у меня на щеке?
Но тут я почувствовала, что он отдаляется.
— Не уходи.
— Я всегда буду с тобой, — сказал он и растаял.
После я долго сидела за столом, пытаясь осознать случившееся. Скепсида однажды поведала мне, что ее мать явилась к ней в монастерион через три недели после смерти. «Тут нет ничего необычного, — сказала наставница. — Наш разум полон загадок».
Тогда я подумала — и до сих пор так считаю, — что видение Иисуса родилось в моем воображении, но оно было не меньшим чудом, чем если бы он пришел во плоти. В тот день ко мне вернулся его дух. Я вновь обрела мужа.
Я сняла его плащ, аккуратно сложила и положила в пустую ячейку стеллажа, громко возвестив теням: «Все будет хорошо».
III
Мы поднимаемся по тропинке к скалам — Диодора, Тавифа и я, — шагаем друг за другом в лучах оранжевого света. Я иду впереди, прижимая к груди чашу для заклинаний. Диодора бьет в барабан из козьей шкуры, а Тавифа поет песню о Еве, искательнице истины. Вот уже тридцать лет мы втроем живем на этом склоне.
Я оглядываюсь через плечо на своих спутниц. Волосы Тавифы развеваются на ветру, гладкие и седые, как голубиное крыло. Лицо Диодоры изрыто глубокими морщинами, как и у ее матери. У нас нет зеркал, но я часто вижу свое отражение на поверхности воды: вокруг глаз залегли морщинки, но волосы еще темные, за исключением белой пряди у самого лица.
В свои пятьдесят восемь лет я еще могу быстро вскарабкаться по крутому склону, как и обе мои сестры, но сегодня мы идем медленно, потому что за спинами у нас поклажа. Мешки набиты рукописями. В них лежат тридцать кодексов в кожаных переплетах, собрание моих сочинений. Все слова, которые я написала с четырнадцати лет. Мое «всё».
Приблизившись к вершинам утесов, мы сворачиваем с тропинки и идем дальше по гнущейся от ветра траве и камням. Наша цель — крошечный участок, окруженный цветущими зарослями майорана. Я опускаю чашу для заклинаний на землю, Диодора перестает бить в барабан, Тавифа тоже замолкает, и мы поочередно переводим взгляд с двух огромных глиняных сосудов почти с меня ростом на две глубокие ямы, вырытые одна рядом с другой. Я заглядываю в одну из ям, и восторг мешается с печалью.
Со вздохами облегчения мы освобождаемся от тяжелой ноши.
— Неужели обязательно было столько писать? — поддразнивает меня Диодора и указывает на гору земли рядом с ямами: — Наверное, младший, которому велели вырыть эти бездонные ямы, хотел бы задать тебе тот же вопрос.
Тавифа обходит один из глиняных сосудов с таким видом, словно он размером с гору Синай.
— Бедные ослики, которые тащили сюда эти кувшины Голиафа, тоже хотели бы получить ответ.
— Отлично, — говорю я, присоединяясь к их веселью. — Я запишу исчерпывающий ответ на этот вопрос, и мы вернемся сюда и закопаем его в третьей яме.
Они громко стонут. Тавифа уже не прячет улыбку.
— Горе нам, Диодора: теперь, когда Ана стала главой терапевтов, нам остается лишь повиноваться ей.