— Знаешь, — продолжала Йолта, — думаю, я смогу убедить твоих родителей кое-что сделать. Конечно, это не лекарство, но утешение. Когда ты выйдешь замуж, я отправлюсь с тобой в дом твоего мужа.
— Ты думаешь, Нафанаил бен-Ханания согласится?
— Вряд ли ему понравится кормить и одевать вдову, но я уговорю брата вписать это условие в брачный контракт. Никаких сложностей не возникнет: они с Хадар пустятся в пляс на крыше от одной только мысли, что избавятся от меня.
За четырнадцать лет жизни у меня никогда не было настоящего преданного друга, если не считать, конечно, Иуду, и я тотчас пришла в восторг:
— Ох, тетушка, мы будем как Руфь и Ноеминь в Писании! Куда я, туда и ты.
Йолта хранила верность слову, данному моему отцу, и никогда не заговаривала о своем прошлом, но сейчас, когда она собиралась связать свою жизнь со мной, я надеялась узнать ее тайну.
— Знаю, ты поклялась отцу молчать, — сказала я, — но теперь мы едины. Не таись от меня, расскажи, почему ты приехала в Сепфорис.
Я почувствовала запах горячего масла, который шел от лампы в тетиной руке.
— Хорошо, Ана, будь по-твоему, только родителям не говори.
— Ни за что! — пообещала я.
— Я была замужем за человеком по имени Рувим. Он состоял в еврейском ополчении, которое охраняло римские порядки в Александрии. Я родила ему двух сыновей, умерших на первом году жизни. Гибель детей ожесточила его. Он не мог наказать Господа кулаками, поэтому наказывал меня. Я проводила дни в страхе, опухшая от побоев, мое тело покрывали синяки. В день субботний муж воздерживался от зверств, потому почитал себя человеком добродетельным.
Меня словно обухом ударило, словно внутри что-то сломалось. Я хотела спросить тетю про обвисшее веко, было ли и это делом рук Рувима, но смолчала.
— Однажды он заболел, — продолжала Йолта, — и умер. Кончина была столь тяжкой и внезапной, что вызвала толки в Александрии. Друзья мужа утверждали, будто я отравила его в отместку за побои.
— А ты и правда?.. — вырвалось у меня. — Я бы не стала тебя винить.
— Помнишь, — она погладила меня по подбородку, — я говорила, что в сердце есть святая святых и там сокрыто тайное желание? Что ж, я больше всего желала освободиться от мужа. Я умоляла Господа исполнить мою просьбу, а если надо — взять жизнь Рувима как справедливую плату за его прегрешения. Я записала это в чаше для заклинаний и повторяла каждый день. Будь Господь женщиной, он не мешкал бы целый год, прежде чем сжалиться надо мной.
— Выходит, это не ты убила мужа, а Господь, — заключила я с облегчением, хоть и не без некоторого разочарования.
— Да, но смерть Рувима стала ответом на мою молитву. Вот почему я просила тебя подумать, прежде чем записать желание в чаше. Когда облекаешь тайны сердца в слова, записанные чернилами, а потом возносишь их к небу в молитве, в тот самый миг зарождается промысел Господень.
— Правда? А я сегодня так пнула свою чашу, что она отлетела в дальний угол.
Йолта улыбнулась. Лицо ее казалось древним, но при этом особенно красивым.
— Ана, помолвка сбила тебя с толку. Вспомни свою мечту. Она сама подскажет правильный путь.
Ее слова словно оживили древние силы, витающие вокруг нас.
— Наберись терпения, дитя, — продолжала тетя. — Однажды придет твой час, и тогда тебе понадобится все твое мужество, чтобы добиться своего.
Йолта пересказала мне слухи, которые ходили о ней в Александрии, — такие ужасные, что в конце концов римляне, известные жестокостью своих наказаний, ее арестовали.
— Наш старший брат, Харан, входит в еврейский совет старейшин в Александрии, и он договорился с римлянами, чтобы те позволили совету решить мою судьбу. Меня отослали к терапевтам.
— К терапевтам? — с трудом выговорила я. — А кто это?
— Еврейская община. Философы в основном. Как и мы с тобой, они происходят из богатых и просвещенных семей. У них были слуги, которые добывали им пищу и выносили за ними дерьмо, но терапевты предпочли отказаться от жизненных благ и перебрались жить в сложенные из камня домишки на безлюдном холме в предместье Александрии.
— Но зачем? Что они там делают?
— Созерцают Господа с таким пылом, какой ты даже вообразить себе не можешь. Они молятся, постятся, поют и пляшут. По мне, в их служении слишком много горячности. Занимаются они и простыми делами: выращивают зерно, таскают воду, мастерят одежду и тому подобное, но дело их жизни состоит в том, чтобы учиться и писать.