Лицо девушки засияло, и комната наполнилась нежными звуками песни, которую женщины исполняли, встречая жениха перед свадьбой:
Я считала Тавифу пустой, но, возможно, она была всего лишь простодушной. Юной девушкой, только и всего. Девушкой, которая хотела бить в тимпан и петь. Той, кем не была я. И тут мне открылась истина: я ненавидела в Тавифе то, чего не хватало мне самой.
«Ты слишком серьезная», — сказала она.
Позабыв о ноющей лодыжке, я вскочила и запела с ней вместе, мы кружились по комнате, пока у нас не потемнело в глазах и мы с хохотом не повалились на пол.
План вернуть Тавифу в мою жизнь сработал, хоть и не так, как задумывала мать. Ничто не отвратило бы меня от занятий или прогулок, но пела я теперь с гораздо большим удовольствием.
X
Тавифа часто приходила к нам по утрам, мешая моим вылазкам в холмы. Я постоянно боялась, что Шифра или мать обнаружат свитки и чашу в комнате Йолты, и все же присутствие новой подруги радовало меня. Ее посещения были яркими вспышками, которые хоть немного скрашивали унылое ожидание брака с Нафанаилом. Она помнила бесчисленное количество песен, которые по большей части слагала сама гекзаметром и триметром. В одной рассказывалось о безумной женщине, которая, стоит ей начать смеяться, никак не может остановиться. В другой говорилось о крестьянине, запекающем червяка в хлеб, предназначенный для тетрарха. Моя любимая песня повествовала о девушке, которая притворилась мальчишкой и сбежала из гарема.
Даже Йолта вставала с постели раньше обычного послушать новые творения Тавифы. В такие дни тетя приносила с собой египетский музыкальный инструмент под названием систр и встряхивала им в такт мелодии. Тавифа расплетала темные косы и, нисколько не смущаясь, в танце показывала историю, о которой пела. У нее было ладное, гибкое тело; брови на красивом лице изгибались крутой дугой. Движения Тавифы завораживали, словно перед нами извивалась струйка дыма, от которой невозможно было отвести взгляд.
Однажды утром Тавифа напустила на себя заговорщицкий вид.
— Сегодня мы станцуем вместе, — весело объявила она.
Я запротестовала, но она лишь фыркнула в ответ:
— Выбора у тебя нет: я сочинила песню, которую нужно исполнять вдвоем.
Раньше мне не случалось танцевать. Ни разу.
— О чем твоя песня? — спросила я.
— Мы будем двумя слепыми девушками, которые притворяются зрячими, чтобы не потерять женихов.
Мне затея показалась дурацкой.
— А нельзя нам быть слепыми и притворяться зрячими, чтобы удержать своих учителей?
— Ни одна девушка не станет разыгрывать столь изощренное представление ради какого-то наставника.
— А я бы стала.
Подруга закатила глаза, но я видела, что она скорее удивлена, чем рассержена.
— Тогда представь, что ты помолвлена с учителем, — предложила она.
Мысль о том, что две дороги — путь долга и путь желания — могут сойтись воедино, показалась мне невообразимо прекрасной.
Пока мать хлопотала во дворе, мы проскользнули в ее спальню и открыли окованный медью сундук, чью дубовую крышку украшал узор из переплетенных кругов. Тавифа выудила оттуда шарфы рубинового цвета и повязала их нам на бедра. Порывшись в мешочках, она нашла палочку сурьмы и нарисовала мне поверх закрытых век два вытаращенных глаза, а когда настала моя очередь сделать то же самое, меня разобрал такой смех, что я случайно прочертила подруге темную полосу до виска.
— Станем танцевать с закрытыми глазами, словно мы совершенно слепые, но вид у нас будет как у зрячих.
На дне сундука Тавифа наткнулась на материну деревянную шкатулку с драгоценностями. Неужели мы посягнем даже на украшения? Я боязливо оглянулась на дверь, а Тавифа тем временем выбрала себе ожерелье из сердолика. Мне досталось другое — из ляпис-лазури. Еще она водрузила нам на головы золотые диадемы с аметистами и унизала пальцы золотыми кольцами:
— Мы слепы, но это не значит, что мы должны выглядеть уродинами.
Дерзкие руки моей подруги нашарили флакон духов, она открыла его, и резкий запах тысячи лилий заполнил комнату. Нард, бесценный аромат.
— Не трогай, — остановила я ее, — он слишком дорогой.
— Разве мы, бедные слепые девушки, не заслужили каплю нарда? — Она моргнула, и глаза, которые я нарисовала ей на веках, умоляюще воззрились на меня.