Он узнал меня. Его взгляд скользнул на мои сандалии.
— Больше не хромаешь?
Я улыбнулась ему:
— Нет. Надеюсь, солдат Ирода Антипы тебя не задержал?
Он скривился в широкой ухмылке:
— Нет, я бегаю быстрее.
Прямо над нашими головами загрохотало. Всякий раз, когда гром сотрясал небо, женщины говорили: «Господи, сохрани меня от гнева Лилит». Но я никогда не могла произнести эти слова. Вместо них я бормотала: «Господи, благослови этот рев». Именно эту фразу и шептали сейчас мои губы.
— Шалом, — обратился Иисус к Лави.
Тот ответил на приветствие, а потом отошел от нас к стене и опустился на корточки. Его угрюмость удивила меня. Очевидно, юношу задело, что я солгала ему о гиене, что заговорила с незнакомцем, что заставила тащиться сюда.
— Это мой слуга, — объяснила я и тут же пожалела, что привлекла внимание к разнице в нашем положении. — Его зовут Лави, — добавила я, надеясь сгладить впечатление. — А мое имя Ана.
— Я Иисус бен-Иосиф, — назвался он, и его лицо на секунду омрачилось.
Возможно, виной тому была моя кажущаяся заносчивость, или неловкость от неожиданной встречи, или что-то в самом его имени, — я не знала.
— Хорошо, что наши пути вновь пересеклись, — сказала я. — Спасибо, что был так добр ко мне тогда на рынке. Не очень-то хорошо тебя вознаградили за отзывчивость. Надеюсь, голова не сильно пострадала.
— Всего лишь царапина, — улыбнулся он, потирая лоб, на котором блестели крошечные капли. Он отер лицо плащом, промокнул шерстяной тканью волосы, но не пригладил их, оставив в беспорядке, и пряди топорщились, словно молодые побеги. В нем было что-то от мальчишки, и в груди у меня опять затрещали раскаленные искры.
Он шагнул ко мне, подальше от моросившего дождя.
— Ты каменотес? — спросила я.
Он коснулся шила, висевшего у него на поясе:
— Отец был плотником. И каменотесом. Я перенял его ремесло. — Его черты на миг исказило горе, и я догадалась, что дело все-таки в имени, которое он произнес. Иосиф. Из-за него затуманились печалью эти глаза. Так, значит, по отцу он читал в тот день поминальную молитву.
— А ты решила, что я сортирую пряжу? — поддразнил он меня, поспешив скрыть свою печаль.
— Ты, кажется, преуспел в этом занятии, — подыграла я, и на губах у него промелькнула улыбка, которую я видела раньше.
— Я провожаю на рынок сестру Саломею, когда у меня нет другой работы. Я научился разбираться в пряже, поскольку слишком часто имею с ней дело. Но братья превзошли меня, ведь это они обычно составляют компанию Саломее. Нечего ей делать одной на дороге через долину.
— Так ты из Назарета?
— Да. Делаю дверные перемычки, стропила и мебель, но куда мне до отца. С тех пор, как он умер, у меня мало заказов. Теперь приходится ходить в Сепфорис, наниматься в работники к Ироду Антипе.
Не удивительно ли, что он держится со мной столь свободно? Ведь я женщина, незнакомка, дочь богатого человека, который симпатизирует римской власти, а он и не пытается сохранять дистанцию.
Иисус скользнул взглядом по пещере.
— По дороге я иногда останавливаюсь здесь, чтобы помолиться. Обычно… это довольно пустынное место. — Он рассмеялся, и я узнала тот же веселый смех, который уже слышала на рынке, и засмеялась в ответ.
— Ты работаешь на строительстве амфитеатра Ирода Антипы? — продолжила я расспросы.
— Добываю камень в каменоломне. Когда мы вырубим нужное количество и работников перестанут нанимать, пойду в Капернаум, присоединюсь к рыбакам на Галилейском море, а потом продам свою часть улова.
— Вижу, ты на все руки мастер: и плотник, и каменщик, и сортировщик пряжи, и рыбак.
— Все это я, — отвечал он, — но никакому из этих ремесел я не принадлежу.
Я подумала, что, возможно, его тоже обуревают запретные желания, но не стала выпытывать, боясь зайти слишком далеко. Вместо этого я вспомнила об Иуде и сказала:
— Ты не против работать на Антипу?
— Я против того, чтобы моя семья голодала. И это беспокоит меня куда сильнее.
— Ты вынужден кормить сестру и братьев?
— И мать, — добавил он.
О жене ни слова.
Он расстелил на земле свой мокрый плащ и жестом пригласил меня сесть. Устроившись, я бросила взгляд в сторону Лави, который, видимо, успел заснуть. Иисус опустился на землю на почтительном расстоянии, скрестил ноги по-турецки и обратил лицо к выходу из пещеры. Довольно долго мы молча смотрели на дождь, на беснующееся небо. Его близость, его дыхание, чувства, бурлящие во мне, — все это вызывало во мне восторг, как и наше одиночество вдвоем в этом забытом людьми месте посреди бушующего мира.