в прошедшего за окном, и это был действительно как удар молнии, но, к сожалению, как и все удары такого рода, не имевший благих последствий. Странник прошел, и больше она его никогда не видела. Да и хорошо: в руке Странник держал черную папку, которую Ганна Львовна не могла видеть из-за высокого подоконника, и шел он в местное отделение комитета госбезопасности, будучи командированным в Мудоев из Москвы по делу о раскрытии террористической группы в системе “Молмясоторга”, возглавляемой директором мудоевского мясокомбината № 1. В стране были печальные времена, хотя сейчас, при уголовном режиме, по прошествии длинного времени, кажется уже, что было как-то радостнее и светлее. Да уж это так устроена человеческая природа, не умеющая отделить свою юность от жизни государства, а старость от скорбных утех провонявшей власти. Вот соседка Закромских-Дуваева Полина Васильевна тоже полюбила когда-то москвича. Юного в то время мальчишку из эвакуированной в Мудоев семьи в 1942 году. Приехали они к ним жалкие и растерянные, впрочем, имевшие довольно сытый вид и в добротной одежде модных фасонов, о которых еще и слыхом не слыхивали мудоевские граждане. На маме мальчишки как-то нерадостно, по-военному, поблескивало золото, посверкивали камешки на пальцах и в ушах, печально серебрились меха. Папа у них остался в Москве, т.к. был военным дирижером самого большого в стране оркестра в погонах и был прикреплен с первых дней войны к ведомству Берии, изнурительно разучивая в казармах Кремля торжественные марши к готовящейся Победе над фашистским зверем. Семье же было предложено в мягком вагоне выехать на Урал, чтобы ее не травмировали ужасы бомбардировок столицы и злобные взгляды рядовых москвичей вслед их персональному “паккарду”. По приезду их поселили в отдельную трехкомнатную квартиру в доме, где жила исполкомовская элита. Во дворе этого дома стоял двухэтажный барак с непонятным населением в виде одиноких работниц жиркомбината, испитых сухопутных матросов, ветеранов перехода через Сиваш, спецпереселенцев Поволжья и прочей шушеры, среди которой была и Полина Васильевна — Полька-сикуха, как дразнили ее тогда волчата из многочисленного выводка татарина Фазибулина с первого этажа. Она как увидела в первый день этого Диму — стройного, модного, с усталым выражением на красивом лице, помогавшего маме и исполкомовским шестеркам разгружать машину с вещами, так сразу поняла, что это — Судьба, и она, — Судьба, вскоре сделала первый крутой зигзаг в жизни юной Полины. А случилось это так: промозглым февральским днем Судьба поставила их рядом в очередь на отоварку жирами и мылом возле маленького деревянного магазинчика, под столбом, на котором был закреплен жуткий железный репродуктор с раструбом, беспрерывно передававший то сводки с фронтов, то псевдонародные хоры, певшие про веселую, еще довоенную жизнь в колхозах, то классическую музыку, и вот во время такого концерта, когда кто-то довольно долго и уныло играл на рояле, Дима, стоявший за Полиной, скучным голосом заметил что Софроницкий все-таки суховат в этой трактовке Листа и лично он предпочитает Углова… Бедная Поля не знала ни того, ни другого, она не знала даже, что такое трактовка, и пыталась как-то связать это слово с трактом, проходящим через Мудоев из Москвы аж до самого Пекина, как говорили знающие люди, но спросить об этом красивого Диму не осмелилась, хотя какой-то разговор все-таки завязался и после отоварки он проводил ее до самых дверей барака, и потом они стали встречаться после школы и в воскресные дни, несмотря на то, что фазибулинские ребята обещали зарезать ухажера ножиком, а Сашка Меньшиков по прозвищу Колдырь из соседней комнаты, уже входящий в возраст и поглядывавший на Польку с некоторым интересом, пообещал кое-что оторвать москвичу при личной встрече и заспиртовать это в банке с самогоном. Поля сначала боялась за Диму, а потом поняла, что его никто не тронет, во всяком случае, в их дворе. И однажды он даже пригласил ее домой, и они пили чай со смородиновым вареньем, с большой уже в то время редкостью. Мама Димы показалась только на секунду. Она подозрительно поглядела на Полю и скрылась во тьме зеленых бархатных штор, а Дима успокоил свою новую подругу, объяснив, что мама находится в постоянной депрессии от последних известий по радио и скучает по Москве и Большому театру, а через два дня передал ее просьбу Полине, чтобы та продала на местном базаре два шелковых и одно бархатное платье, и Поля действительно простояла на базаре полдня, но никто этими платьями даже не заинтересовался, т.к. шукали все больше съестное да какой-нибудь инструмент или швейные машинки. Поля поспрашивала еще у себя в бараке, но после того, как тетка Метелиха, ненавидящая по неизвестной причине Полину семью, пригрозила сходить в милицию, чтобы те раскопали воровской притон в комнате Дуваевых, испугалась, отдала Диме платья, и контакт с мамой был окончательно разрушен, еще не начавшись, что, впрочем, не отразилось на развитии любовного чувства юной пары,