Из окон отеля Рону Милтону был виден парад огней, окружавши X холм; он слышал звуки сирен. Раздался еще один звук — потрясающе громкий и рычащий. Рон недоумевал: так ли уж спокоен и безопасен этот пригородный городок, приглянувшийся ему? Он взглянул на Мэгги — та недавно тоже проснулась от шума, но теперь приняла снотворное и уснула. Рон чувствовал, что должен оберегать ее, ему захотелось выглядеть в глазах Мэгги героем, хотя она смеялась над этим. В то время, как он нагонял лишний вес за сытным обедом, жена посещала занятия по самообороне. Необъяснимая печаль наполнила его: он впервые ощутил себя слабым для жизни в этом мире.
Голый Мозг вломился в прихожую молельни, покрытый впившимися в его тело щепками древесины. На торсе, проколотом множеством заноз, зияли окровавленные раны. Пропахшее ладаном помещение наполнил кислый запах его пота.
Он жадно нюхал воздух, но не чувствовал присутствия человека. Раздосадованный, он оскалил зубы, выпустив из горла сгусток скопившихся газов. Потом он тяжелой походкой направился к рабочему кабинету. Там было тепло и уютно — он знал это, хоть был ярдах в двадцати от него. Он перевернул стол кабинета, расколол об пол два стула и грузно уселся на уцелевшее сиденье около камина. Выдернув каминную решетку, он с силой швырнул ее в стену и замер, угомонившись. Жаркий воздух, живительный и исцеляющий, окружил его. Он проникал в пустой желудок, он согревал конечности, он ласкал лицо чудовища. Голый Мозг зажмурился от удовольствия: жар разливался в сосудах, разогревая в них кровь, вызывая в памяти картины полыхающих пшеничных полей.
Неприятные воспоминания снова были рядом. Он хотел прогнать их, но эта унизительная ночь тревожила его воображение. Она будет с ним всегда. Вечно. Одна из коротких ночей того далекого лета, когда царила двухмесячная засуха, когда Дикий лес был усыпан обломанными сухими ветками, когда любое живое еще дерево с легкостью подхватывало поднесенный огонь. Тогда он был изгнан из своего дома, из своих владений. Тогда его, обескураженного и испуганного, с красными от нестерпимой жары глазами, затянули в сети и пригвоздили острыми пиками, и он увидел то, чем люди хотели отплатить ему.
Они не хотели его убивать. Почему? Возможно, ими владел суеверный ужас. Нанося ему раны, они дрожали, предчувствуя гнев высших сил, что обрушится на них за это. Они зарыли чудовище в землю, наградив участью еще более страшной, чем смерть. Худшего наказания не найти: чудовищу суждено жить вечно во мраке подземной тюрьмы. Он должен был сидеть в ней, не зная, что века сменялись, что поколения людей рождались и умирали над его головой, позабыв о его существовании. Может быть, лишь женщины вспоминали иногда о нем? Их запах проникал в его ноздри, когда они проходили неподалеку от могилы, но потом исчезал. И они исчезали тоже: они находили себе мужчин и покидали это место, а он каждый раз оставался в одиночестве. Именно одиночество угнетало больше всего. Женщинам он был не нужен. А ведь когда-то он вместе со своими братьями ловил их в лесах, когда-то он обладал ими, оставляя потом лежать на земле — окровавленных, но удовлетворенных. Через какое-то время они умирали — не могли вынашивать плоды этого насилия. Огромные младенцы-гибриды разрывали зубами стенки утробы и тоже погибали. Это была единственная месть ему и его братьям со стороны человеческих самок.
Голый Мозг ударил себя в грудь и поднял глаза, увидев мерцавшую в пламени камина репродукцию с картины «Свет мира». Она не вызвала в нем желания раскаяться. Лишенные всякой привлекательности глаза мученицы смотрели на него. Они не приглашали и не звали его. Голый Мозг направил свой возбужденный взор на ту часть одежды, которой девственница прикрывала свою невинность. Семя чудовища медленно потекло по стенкам камина, шипя на горячих камнях. Ему казалось, что покоренный мир уже лежит под его ногами. В этом мире было все, чего он только мог пожелать: тепло, пища. Даже дети. Чтобы есть их мясо.
Он выпрямился, облизываясь. Его голову опьянил гнев.
Кут, укрывшийся в подземном склепе, слышал, как к молельне подъехала полицейская машина. Скрип тормозов. Шаги людей, ступающих по гравию. Их было с полдюжины — скорее всего, достаточно.