Царь и Федор разговаривали заинтересованно, умиротворенно. Так большие ученые выдерживают профессорский стиль на пороге великого открытия, когда основные постулаты законспектированы, проверены, и никуда это открытие увильнуть уже не может. На свет появляется фарфор из академического ресторана, индийский чай размягчает и без того мягкую булочку с изюмом, и все произносимые фразы ложатся точно на предназначенное место. Так же укладывается последний ряд кирпича в здание храма. Но разве можно сравнивать бренное здание с вечным знанием?
С утра Ивану казалось, что ночные видения — пустой бред, игра безответственной фантазии. Часто человеку бывает стыдно за сонные надежды, пьяные мечты, любовные обещания. Но разве не из них рождаются великие военные и хозяйственные свершения, создаются династии?
Сегодня Федька Смирной вошел вовремя.
Уселся на скамеечку у ног самодержца, и как бы продолжил вчерашнюю речь:
— К туркам посылать за печатью нелепо, государь. У них, небось, один станок и пара буквенных наборов. Пока доедем, станок сломают, буквы растеряют. Да и не отдадут. Надо ехать к немцам, в завоеванные земли, в Европу. И своих мастеров искать.
— Откуда свои?
— Найдутся где-нибудь. Пушки лить научились, колокола льем великие. А уж мелкую букву тем более отольем. И дело тут не в способе печати…
— А в чем же? — Иван удивленно поднял брови над черпаком кваса, похмеляясь медленными глотками.
— Дело в самих книгах. Не как печатать, а что печатать, — вот вопрос…
Глава 4. Книга от Иоанна
Освежаясь квасом, Иван обнаружил, что помнит сон до последней капли, и начал излагать Смирному идею всероссийской Книги. Он не пересказывал сон в подробностях, — постеснялся сказать о когтистой шлюхе, блудливых покойницах, а тем более, о луне и Аллахе, зато добавлял новые мысли и фантазировал по ходу речи. В этом обнаружилось острое удовольствие. Особенно приятно было, когда наивные, сказочные темы вдруг обретали черты реальности, вполне укладывались в политический механизм царства.
— Ты мне читал Апокалипсис не в первый раз. И что тебе там главным показалось? — строго, по-учительски спросил Иван Смирного.
Федька вдруг ощутил себя учеником, младшим воспитанником Сретенки. От этого мысли в голове оцепенели, язык отяжелел, глаза перестали поворачиваться:
— Ну-у… — замычал он, — в Откровении святого апостола Иоанна Богослова содержится завет о пришествии Царства Божьего…
— Ты дурочку не валяй, — хмыкнул Иван, и Федора отпустило. Глаза загорелись, в позвоночнике исчезла упругая спица.
— Вообще, это книга мощная, — сказал Федор.
— Ну, давай, давай, — чего в ней мощного?
— У них там все грохочет, движется. Ангелы летают во все стороны, бабы вопят в экстазе и тут же рожают прямо при мужиках, блудницы гуляют по Вавилону стадами, — красота! Море кипит небесным нектаром или серой, царь небесный носится на облаке неустанно, таскает этих бл… блудниц вавилонских за волосы, небесное воинство лупит десятиглавых и двенадцатирогих чудищ. Короче, там никто не сидит на месте…
— Вот! Вот!! — радостно крикнул Иван, — Вот!!! У них идет настоящая жизнь! Это же и нам завет — не стоять на месте, крутиться, не останавливаться, ежечасно отделять добро от зла, рубить злые головы, рвать поганые языки, любить добрых, и… — Иван задохнулся, глаза его сверкали на выкате, он потянулся к ковшу, громко глотнул квас.
— … сбивать им рога, — предложил Федька.
— Дурак! — хохотнул Иван, — рога само собой, но главное, — нужно строить царство земное!
— А Божье?
Иван задумался на мгновение, потянулся за сливой в сахаре, потом сказал уверенно:
— Знаешь, Федька, я думаю, нас запутали с этими царствами. Царство Божье, царство Небесное и царство Земное — три разные вещи. Царство Небесное — на небе, для праведников, это понятно; царство Земное — на земле, для всех живых; но царство Божье — пожалуй, и не царство вовсе. Я думаю, оно — это все, что есть под Богом. Ведь Бог — владыка и грешных и праведных?
— Угу.
— Ну, нам в эти дела лезть не приходится, — продолжил Иван, — нам свое, Земное царство нужно настраивать! И знаешь, как? — глаз Грозного скосился на Федю.
Рассуждать о строительстве царств Федьке было все-таки опасно — мало ли, когда могли припомнить, вот он и пожал плечами.
— А так! — Иван поднял палец, — по Откровению Иоанна…
— Грозного! — выпалил Федя, округляя глаза.
— Богослова, дубина! — Иван расслабился, стал жевать сливу, а Федор сделал скучное лицо. Так надуваются дети, когда им объясняют, что дед Мороз на самом деле — алкаш из соседнего подъезда.
Иван тоже проникся критическим моментом: вот был крутой замах, а теперь опять все к поповщине свести? Выплюнул косточку.
— Но нашу Книгу написать нужно! От Богослова мы должны взять мощь, скорость, воздаяние по грехам, неотвратимость казни!
«Апокалипсис всея Руси», — поежился Федя.
— И тогда наше царство Земное точно станет Божьим! — подвел черту Иван.
Потянулась длинная пауза. Иван и Федор притихли в палате, Сомов и Штрекенхорн молчали у входа. Каждый думал о своем… Штрекенхорн вспоминал рейнские виноградники, немецкую тишь да гладь. Сравнивал картины юности с беспредельными хлябями весенней России. Однако, мысли о возвращении у него не возникало. На родине он до сих пор ходил бы младшим командиром, — род Штрекенхорна ни на что серьезное в системе германских княжеств не претендовал. В Германии вообще карьеру сделать трудно. Немцы все расписывают на поколения вперед. А тут он — величина! Второй человек в царской лейб-гвардии. Даром, что в Стременном полку еще три сотника есть, — Ганс признанный подполковник, организатор всех охранных дел. «Нет, надо служить!» — подумал Штрекенхорн.
Данила Сомов тоже думал о продолжении службы. Его взлет при дворе Ивана был еще круче. У Сомова даже штрекенхорновского, фиговенького дворянства не имелось. Карьера Сомова строилась на странном, понятном только ему самому, щекочущем явлении! Данила был уверен, что очень нужен царю! Конечно, Данила совершенно не знал математики, но кривую собственного взлета — параболу или гиперболу — ощущал печенкой. Эта кривая пружинисто изгибалась под давлением времени, взмывала ввысь, конец ее скрывался в заоблачном тумане, окружавшем царский трон.
Вы будете смеяться, но по сути, бывший псарь Данила Сомов был сегодня единственным человеком в Кремле, который собственной шкурой, собачьим нюхом, беспородным ухом чуял, как прогибается время под старым Русским царством, как звенит напряженный, опасный завтрашний день. И Данила готов был встретить его. Так русская борзая прогибается, повинуясь инстинкту, — еще не видя зверя.
Федор Смирной думал о царе Иване с большой буквы.
«Вот Человек! Страшен, Грозен, Силен!
И что-то он задумал на нашу голову?!
Что-то Огромное, Страшное, Грозное, Сильное!».
У Федьки получился почти стих, и он тоже был прав. Его предчувствие перемен было иным, чем у Сомова. У Федора напрочь отсутствовало предвиденье катаклизма, звон поджилок в нем заглушался разумом, зато Федор хорошо считал в уме и на бумаге, читал по лицам, помнил исторические аналогии. Если бы некто посторонний, — например, Этот — из Царства Небесного, — захотел нанять тварей своих для сыска, он не нашел бы лучшей пары, чем Смирной и Сомов. Правда, Сомов вряд ли согласится бегать в ошейнике и на поводке.
Сейчас Федя четко определял ужас скорых и больших перемен…
Но почему ужас? Разве не здорово скакать верхом сквозь пламя с развернутым знаменем и обнаженным мечом? Разве не прекрасно подставлять молодое лицо свежему ветру и вдыхать дым отечества? Разве не почетно пасть на поле брани под великокняжеским знаменем?
Здорово!
Прекрасно!