– Он не прихехешник, а любимый человек.
– Скажите, пожалуйста, какие мы романтичные белошвейки… – пробормотала Александра Андреевна. – Хорошо, где он, любовник белошвейки, мушкетер? Уехал за подвесками, спасать королеву?
– Он не мушкетер, а любимый человек, – упрямилась Галочка.
Галочка не поняла, почему любовник белошвейки – мушкетер, при чем здесь какие-то подвески, она не читала «Трех мушкетеров», она вообще со школы не прочитала ни одной книги. Ни о чем умном она никогда не размышляла и вообще особенно не размышляла, не обдумывала отношения, но у Галочки, детдомовской девочки, была внутренняя тонкость, не позволяющая ей суетиться, просить, навязывать себя, требовать. Она считала, что если жизнь ей чего-то не предлагает, значит, ей этого не положено. Она просто любила своего любимого человека, и беременность от него казалась ей благом, в том самом, прямом, библейском смысле.
– Я его назову как отца. Илья, Илюша, – теплым грудным голосом, будто приласкав, сказала Галочка.
– Что Илья, Илюша? Ах, Илюша… – протянула Александра Андреевна. – Слезай с кресла, чего ты ждешь? Что я загляну в тебя и скажу: «Здравствуй, Илюша»? До одиннадцатой недели приходи за направлением на аборт, не позже. Позже не дам, и не проси, не умоляй.
– А можно мне родить? – робко попросила Галочка. Ей отчего-то показалось очень важным получить разрешение от этого страшного доктора, как будто в ее силах было запретить рожать и навсегда разлучить ее с Илюшей.
– Можно, раз уж ты такая дура, – милостиво разрешила Александра Андреевна.
Аборты, запрещенные с 30-х годов, снова разрешили в 55-м, и за десять лет она выдала направлений без счета таким романтичным белошвейкам с маленькими миленькими личиками, не понимающим, что за минутную романтичность придется расплачиваться годами одинокой беспомощной любви. Но она так радовалась, когда можно было сказать: «Будешь приходить на осмотр раз в месяц». Она нам с тобой уже тогда говорила, что аборт – это убийство. Тогда было совсем не модно так говорить, а модно было считать, что женщина сама имеет право решать, жить ее ребенку или нет.
Раз в месяц не получилось, получилось раз в неделю, и даже чаще. Галочка Петрова буквально прописалась в кабинете Александры Андреевны, у нее была самая толстая карта в консультации: отеки, белок в моче, недостаточная прибавка в весе, угроза выкидыша. Александра Андреевна называла Галочку «горе мое» и возилась с ней так страстно, будто в Галочкином цыплячьем теле был ее собственный внук. А не Илюша Петров.
А еще она говорила, что твою мать удалось заставить прийти показаться всего один раз за всю беременность. Послушай, теперь уже можно спросить. Ты говорила: «Мне наплевать, что моя мать испарилась из нашей жизни, как мокрое пятно с футболки». Или это просто красивая фраза? Прости, что спросила.
Пока.
Дорогая Зина!
Разве я так говорила – «мне наплевать»? Ну… я просто не любила думать о неприятном. Кому же приятно, если ты ребенок и тебя бросили.
Но что это у тебя – ностальгия, кризис среднего возраста, наброски для романа? Или у тебя все аспиранты защитились, все статьи сданы и тебе решительно нечего делать? Еще можно квартиру убрать или постирать-погладить. Разве у тебя нет других проблем, почему ты вдруг вспомнила о Галочке?
Люблю, скучаю.
Привет, Ася.
Я вспоминаю о Галочке, потому что у меня нет других проблем. У меня нет никаких проблем – все мои аспиранты защитились, у меня есть домработница, а у моего мужа есть любовница.
Я вспоминаю о Галочке, потому что Илья мне изменил!..
Илья был такой невероятно светский, обаятельный и загадочный! Мы с тобой гадали, кто он – сын дипломата, или директора завода, или космонавта, или ректора университета. На вопрос, где он живет, он так неопределенно махнул рукой в сторону Невы, что я фыркнула и спросила – в Зимнем дворце, что ли? Он загадочно улыбнулся – почти.
А он вырос среди женского белья. Мы ведь вдвоем пришли к нему, да? Или сначала ты, а потом уже мы вместе? Квартира показалась нам очень смешной, – на входной двери табличка «квартира высокой культуры», а внутри, в коридоре, двенадцать дверей, на огромной, полутемной, выкрашенной в синий цвет кухне шесть плит. В туалете на стене висело двенадцать стульчаков, на гвозде разрезанные листочки газет, «Вечерний Ленинград» и «Ленинградская правда». Там стоял такой странный запах – не вокзального туалета, а хлорки и ржавой воды.
Повсюду белье. На веревках висело белье, на плитах кипятилось белье в баках, на полу стояли тазы с замоченным бельем. Я никогда не видела коммуналок и не представляла, что жизнь в коммуналке – это жизнь тела, жизнь белья.