В уголке комнаты стояла церковная тумба. Однако вместо ожидаемой псалтыри, так оказались исписанные листы бумаги и чернильница с перьями. Наш герой поворошил эти записи и обомлел.
— Они что, мой бред записывали? — Тихо прошептал он, разглядывая эти бумаги. Тут даже фрагменты из «Колхозного панка» Сектора Газа имелся… и целый припев из «Ночи перед Рождеством» от того же исполнителя. Да и вообще много всего другого, преимущественно на русском языке XXI века, довольно сильно отличавшегося от древнерусского IX века. Не столько грамматически и семантически, сколько по звучанию. Ведь падение редуцированных гласных еще не произошло, как и прочих процессов трансформации, характерных для более поздних эпох. Поэтому для неподготовленного человека вполне обычные слов, существовавшие и в XXI веке примерно в том же виде, были бы малоузнаваемы. Та же, насквозь посконно-исконная «русь» звучала в те времена как «руосе». Примерно. Потому что последняя гласная была сверхкраткая и произносилась в виде призвука. То есть, потребовалось бы весьма немало усилий, чтобы это слово опознать. Да и то — больше налегая на контекст, который сплошь состоял из таких вот неожиданностей. Но, с горем пополам, при определенном желании разобрать можно было бы. И это — нам. Для автохтонных носителей древнерусского языка в IX веке подобная речь Ярослава была совершенной тарабарщиной. Тем более для тех, для кого восточный извод общеславянского языка не был родным…
Он бредил преимущественно на русском, но не значит, что только на нем. Суля по записям он активно озвучивал фразы на самых разных языках. Даже что-то на японском мелькнуло. Не все из этих языков Ярослав знал. Ну так и что? Кое-какие фразы он мог знать и так. Поэтому в целом его речевой поток был удивительным бредом для местных. Точнее даже не бредом, а речью на незнакомом языке. Совсем незнакомом, хотя какие-то отдельные фрагменты и слова должны были быть им понятны или как-то созвучны с чем-то знакомым.
Тихие шаги за стеной.
Ярослав замер. Тихо смочил пальцы слюной и потушил сначала светильник, а потом и лампадку. Из-за чего помещение погрузилось в густую полутьму. Какой-то свет пробивался только из крохотного духового окошка, прикрытого почти полностью.
Скрипнула дверь.
Вошел какой-то мужичок в рясе с небольшой пачкой чистой бумаги.
Наш герой прямо скривился от раздражения.
Он эту бумагу вырабатывал кустарным образом[1]. И каждый лист был на пересчет. Потому что шел для дела. В первую очередь для дневниковых и рабочих записей. А тут такое баловство. Дневник тоже может показаться баловством, но не в ситуации с Ярославом, который старался фиксировать как можно деталей и нюансов, чтобы потом их обдумать и попытаться выделить тренды в происходящем. Он бы без этих дневников точно запутался в особенностях взаимоотношений между всеми этими многочисленными люди в городище и племени. На каждого ведь, более-менее значимого, там была характеристика. Считай не дневник, а зародыш работы особиста с опорой на открытые источники…. А тут переводить ценнейшую бумагу на записи всяких бредней…
— Ох ты Господи! — Тихо прошептал этот человек в рясе на греческом и перекрестился, невольно отпустив дверь и оказавшись в густом полумраке. Ведь он заметил совершенно пустую постель и потухшую лампадку.
— Бог тебе здесь не поможет… — тихо произнес раздраженный Ярослав, скользнув вдоль стены и зажав ему рот рукой. На греческом сказал. Чисто. Правильно. И очень удачно.
Бедный деятель в рясе отчаянно закричал, несколько раз дернулся и начал оседать на пол. И сразу же зажурчало, запахнув характерно.
Ярослав раздраженно отпихнул малахольного, отчего тот рухнул на тесаные доски и, подняв ценную чистую бумагу, положил ее к записям. Чтобы растекающейся лужей мочи не подпортило.
Крик был приглушен, но его все равно услышали. Как и звук падающего тела. Поэтому, когда Ярослав открыл дверь, у нее уже находилось пара дружинников и Кассия.
— Что это за малахольный?
— Кто?
— Этот. Слабый духом. Чуть что — в беспамятство. И зачем вы бумагу переводите на всякие глупости?
— Сынок, ты себя хорошо чувствуешь? — С участием спросила Кассия, хотя в ее голосе чувствовался какой-то подвох. Неуверенность что ли. Да и дружинники смотрели на Ярослава странно. Кстати, дружинники были из греков, что ему оставили. Мама явно не доверяла остальным.
— Что случилось? — Раздраженно спросил он.
— Ты… ты ведь себя хорошо чувствуешь?
— Хочу до уборной и поесть. А еще уже подышать воздухом. Кто вообще додумался в таком маленьком помещении столько свечей жечь? Вы меня прокоптить хотели?