Спустя несколько лет Александр Александрович и Дмитрий Иванович превратились в соратников, объединенных узами Братства «Приютино», долгие годы их связывали работа в ЦК конституционно-демократической партии и вообще крепкая дружба. Дмитрий Иванович поддерживал своего друга, известного историка, исследовавшего проблемы истории России второй половины XIX века, автора научной биографии М. А. Бакунина до последних дней его жизни. Впоследствии Шаховской принял на себя инициативу по систематизации и изданию рукописных трудов А. А. Корнилова.
С С. Е. Крыжановским жизненные пути школьных товарищей разошлись. Вскоре после окончания университета тот поступил на государственную службу и сделал успешную карьеру, став видным царским сановником, которого накануне Февральской революции прочили в премьер-министры России. Бывшие друзья оказались по разные стороны баррикад. Их взгляды и планы на жизнь не находили точек соприкосновения, у каждого были свои принципы и убеждения.
Что же касается М. С. Громеки, то с самого начала знакомства между ним и учеником завязалась переписка, позволяющая проникнуть в их настроения, мысли и планы. В письмах проступает образ замечательного педагога и вместе с тем одинокого, но очень трогательного и ранимого человека. Послания учителя к ученику полны внимания, заботы, теплоты. Он обращается к нему не иначе как «милый, милый Митя», справляется о его здоровье: «Ваша заботливость о себе ради меня доставляет мне двойную радость». В другом случае пишет: «Вы всегда были моим сокровищем, Вы благословение моей жизни» (письмо от 14 ноября 1882 года); «каждая Ваша строчка есть для меня очень большое облегчение и подобно письмам других самых близких мне людей, единственная радость» (письмо от 4 марта 1882 года). В свою очередь Дмитрий Иванович отвечает: «Зная Вашу ни на чем, впрочем, неоснованную и совершенно неосновательную боязнь за меня, спешу сказать…»
Очевидно, что в переписке нуждались оба корреспондента. Одному она помогала преодолеть драму отверженности и отчужденности. Другому давала пищу для духовного взросления, закладывая основания будущего мировоззрения соборного сознания. Душевная рана, нанесенная Михаилу Степановичу несчастной любовью, постепенно заживала благодаря заботам о семье Шаховских.
«Ваша семья стала мне дороже моей собственной, и Вы один сосредоточили на себе всю деятельную сторону этой привлекательности, и я никогда не буду в силах взять свою душу обратно оттуда, куда я ее раз положил», — писал М. С. Громека. В другом письме мы находим еще более искреннее подтверждение этой духовной привязанности: «Я посмотрел бы в Ваши глаза и увидел бы то, за что больше всего Вас люблю и что давно стало для меня потребностью. Если бы мне когда-нибудь пришлось защищать перед кем-либо мою привязанность к роду Шаховских, я бы отвечал так: посмотрите на них, когда их душа бывает тронута и открыта, когда она чувствует добрые и мягкие чувства, и увидите в глазах их, что гораздо больше, чем Вы могли бы сказать мне словами… в их душе живет нечто глубокое и прекрасное; их ясный ум и сильная воля бывают у других людей; и одни не могли бы заставить любить их; но когда их сердце смягчается и бывает невинно, то отражается на лице таким ясным и прекрасным светом, который освещает всего человека и смотрящего на него, и притягивает всю его душу; а я не могу не любить Митю, и без него мне безразлично все остальное и собственная моя жизнь, вне его, не имеет смысла и не важна»{47}.
Отношение Дмитрия к своему учителю было не менее отзывчивым и искренним. «Незабвенный учитель и друг», по его словам, был одарен «тонким чувством прекрасного, способностью верного и глубокого понимания человеческой души». Его «вечно ищущая истины, добра и красоты — природа эта все-таки мало ценилась по достоинству, производила часто впечатление слабости, излишнего фантазерства и слишком сильной зависимости от поддержки окружающих, от внешних обстоятельств»{48}.
Правда, отец Мити — И. Ф. Шаховской далеко не одобрял сына. В одном из писем Мите он прямо утверждал, что не понимает его дружбы с М. С. Громекой, поскольку «этот господин — порядочный нахал и безо всякого понятия о чести и порядочности». И в то же время И. Ф. Шаховской не препятствовал их общению, говоря Мите: «…это Твое дело» (именно так, с большой буквы){49}.
М. С. Громека оказал существенное влияние на становление взглядов юного Шаховского, повернув его к проблемам самосознания, самопознания русского народа, к национальной идее. Он был приверженцем более основательного и глубокого преподавания отечественной истории, языка и литературы в средней школе. Не будучи принципиальным противником классического гимназического образования, М. С. Громека смело выступал против сковывающего процесс обучения формализма и оторванности его от подлинных запросов жизни.
В наброске своей речи на педагогическом совете VI Варшавской гимназии, посвященной необходимости изменения учебной программы, М. С. Громека утверждал, что стержнем школьного образования должно стать «основательное изучение народной словесности и вообще отечественной истории и литературы», именно эти предметы, по его мнению, должны быть «истинными орудиями образования».
Во всемерном развитии национального начала в школе М. С. Громека видел путь к преодолению умственной и нравственной слабости современного молодого поколения. Его логика рассуждения была следующей: именно национальное воспитание «разовьет национальное чувство и сделает его сознательно чутким к индивидуальным особенностям народного характера, привяжет его глубоко и прочно к интересам общественной жизни в ее действительном значении, уничтожит ту безличность и бесцельность рационалистического направления, развивающегося на почве исключительно классического образования, когда живые зародыши народной личности оставляются в небрежении и подавляются».
М. С. Громека полагал, что социальный прогресс должен основываться прежде всего на нравственном самоусовершенствовании личности, на ее внутреннем обновлении и всестороннем раскрытии возможностей и таланта человека, «гармонического развития его духа», который заключал «в себе национального по крайней мере столько же, сколько и общечеловеческого». Выступая на торжественном выпускном собрании в VI мужской и III женской варшавских гимназиях, М. С. Громека обращает внимание своих слушателей именно на нравственную сторону семейной жизни как «главнейший предмет» воспитания{50}.
Находясь в Варшаве, М. С. Громека, как и многие его соотечественники, тяжело переживал свою оторванность от России. Его московский приятель Н. И. Кареев, с которым М. С. Громека первое время снимал квартиру, вспоминал о своем пребывании в Варшаве как о весьма тяжелом периоде в жизни. «Политическая атмосфера Варшавы с самого же начала неприятно бросилась мне в нос, — говорил он. — Я даже стал думать, не вернуться ли мне в Москву… но некуда было ехать на профессорское место… как только оказывалось возможным, уезжал оттуда. Иногда даже на летние месяцы я не оставлял квартиру за собою, перевозя свои пожитки в склад»; «я видел, что в Варшаве русские люди только и делают, что всячески теснят поляков и своей некультурностью позорят русское имя, к чести которого я не мог быть равнодушным на чужбине»{51}.
В России тем временем развертывались поистине драматические события. Террористические акции народников всколыхнули русское общество. Крайние проявления нигилизма получали неоднозначную оценку даже в среде учащейся молодежи, не говоря уже об их наставниках. Преграду нахлынувшей волне вседозволенности Громека видел в пробуждении национального самосознания, на что и должны опираться образование и воспитание.
Национальное чувство Громека пытался привить и Дмитрию. Митя, будучи гимназистом, имел возможность на каникулах летом бывать на родине в гостях у своих бабушек в родовом имении Щербатовых — Рождествене под Москвой. В письме от 11 июля 1879 года М. С. Громека писал Мите: «…Тоскуя, что долго не увижу Вас, я радовался, что Вы побываете в России и наберетесь русского духу и Ваше полуотвлеченное русское чувство, воспитанное вдали от родины, получит плоть и кровь… Потому что, конечно, нигде русская жизнь не может так благотворно подействовать на Вас, как в деревне». В другом письме М. С. Громека указывал, что жизнь в России является единственным условием «вполне плодотворной деятельности и внутреннего довольства». Позднее, в «Автобиографии» Шаховской признавался: «Ко всему, что говорилось о России, я, страстно туда стремившийся гимназист VII или VIII класса, проведший детство свое с 4-х лет в Варшаве, жадно прислушивался…»{52}