По возвращении в Яссы Потемкин вел мирные переговоры, но болезнь помешала ему окончить их.
5 октября 1791 г., в степи, в 40 верстах от Ясс, Потемкин, собиравшийся ехать в Николаев, умер от перемежающейся лихорадки. Похоронен он в Херсоне. Императрица была сильно поражена смертью Потемкина. Отзывы о Потемкине после смерти, как и при жизни, были весьма различны. Одни называли его злым гением императрицы Екатерины, «князем тьмы» (ср. немецкий роман–памфлет 1794 г. «Pansalvin, Furst der Finstemiss, und seine Geliebte»), другие — в том числе сама императрица Екатерина — великим и гениальным человеком.
Во всяком случае, это был самый недюжинный из екатерининских временщиков, несомненно, способный администратор, деятельный и энергичный человек, избалованный, однако, побочными обстоятельствами, доставившими ему высокое положение, и поэтому лишенный равновесия и способности соразмерять свои желания с действительностью.
Начинания его на Юге России составляют несомненную его заслугу перед потомством. Созданные им города, особенно Екатеринослав, и теперь принадлежат к наиболее важным населенным пунктам нашего Юга. Пороки Потемкина — его женолюбие (связь даже с собственными племянницами), расточительность, пренебрежение к человеческой жизни — все это в значительной степени недостатки эпохи, когда он жил. Биография Потемкина обильна анекдотическими рассказами сомнительной достоверности; большая часть их принадлежит памфлетисту Гельбигу, поместившему биографию Потемкина в журнале «Minerva» (1797-1800). Панегирик Потемкина напечатал племянник его А. И. Самойлов («Русский архив», 1867). См. А. Г. Брикнер, «Потемкин» (СПб, 1891); A. M. Л., «Екатерининский временщик» («Исторический вестник», 1892, №3).
А. М. Л.
Николай Эдуардович Гейнце
Князь Тавриды
Часть первая
ИЗ КЕЛЬИ ВО ДВОРЕЦ
I
В БОЛЬШОМ ТЕАТРЕ
На дворе стоял апрель 1791 года.
В этот год весна наступила в Петербурге сравнительно рано, и день был почти летний.
Это, впрочем, не помешало театралам–любителям наполнить сверху донизу Большой театр, бывший в столице еще новинкой [1], так как открытие его состоялось 22 сентября 1784 года, то есть за семь лет до описываемого нами времени.
В шестом часу вечера начался первый акт оперы Гольдини «На Луне», и зрители с напряженным вниманием следили за игрой артистов, восхищаясь музыкой знаменитого композитора того времени Паизиелло [2].
В эту эпоху спектакли начинались обыкновенно в пять часов вечера и кончались не позднее десятого часа.
На одной из скамеек партера сидел красивый молодой человек в форме гвардейского офицера. Высокого роста, с выразительными темно–синими глазами, с волнистыми светло–каштановыми волосами, с правильными чертами матово–бледного лица, он невольно обращал на себя взгляды мужчин и женщин, с различными, впрочем, выражениями. Во взглядах первых проглядывало беспокойство, у вторых же они загорались желанием.
Надо заметить, что в то время в Большом театре кресел было всего три ряда и садились в них одни старики, важные сановники. В ложах второго яруса можно было видеть старух с чулками в руках и стариков купцов в атласных халатах, окруженных чадами и домочадцами.
Молодой офицер, видимо, недавно находился в столице, так как во время антрактов и даже самого действия с любопытством провинциала осматривал на самом деле великолепно отделанную и освещенную театральную залу.
Вдруг взгляд его остановился на сидевшей одиноко во второй от сцены ложе первого яруса молодой даме. Она была брюнетка, лет под тридцать, ее черные волосы прекрасно окаймляли белое лицо, на котором рельефно выделялись розовые губки.
Гармоничное сочетание линий, изящество форм, не исключавшее некоторой полноты, — таковы были отличительные черты этой удивительной женщины; дальность расстояния немало мешала ему любоваться ею, но он догадывался, что она выиграла бы еще более, если бы было возможно посмотреть на нее поближе.
Было, пожалуй, несколько заносчивости в этих прелестных глазах, оттененных черными густыми бровями, в складках этого розового и улыбающегося рта; слишком много соблазнительного кокетства обнаруживалось, пожалуй, в ее манере держаться и поправлять складки своего платья, но эта утрировка принадлежала именно к числу тех недостатков, в которых можно упрекнуть почти всех хорошеньких, знающих себе цену женщин.
Но странная вещь. Когда глаза молодого офицера остановились на ложе, в которой сидела молодая женщина, ему показалось, что она сделала как бы совершенно незаметное движение удовольствия, тотчас же сдержанное, и чуть–чуть кивнула головкой.
Это его поразило. Он машинально посмотрел вокруг себя, желая узнать, к кому относится этот грациозный кивок, этот мимический разговор незнакомки; но увидел вокруг себя только почтенных старичков, которые ни в каком случае не могли принять на себя проявления чувств красавицы.
Неужели эта тонкая улыбка была предназначена ему? Неужели это он вызвал беглое и мимолетное движение мечтательных глаз, которые затем с очевидной аффектацией то обращались на сцену, то осматривали зрителей.
Кровь бросилась в голову молодому офицеру. Сначала, впрочем, он этому не поверил, потом невольно поддался мысли о возможности такого внимания.
Самолюбивое чувство укреплялось в его сердце, и когда к концу второго акта оперы тот же кивок головой был сделан в третий раз, он храбро отвечал на него таким же кивком и улыбкой.
К каким последствиям все это могло привести? Каким очарованием или каким горем может окончиться это приключение? Каким образом он мог даже продолжать его, совершенно не знакомый с нравами и жизнью Петербурга?
Все эти вопросы лишь на мгновенье мелькнули в голове молодого человека, так как, когда он самодовольно ответил на последний знак, дама в ложе, видимо, обрадовалась, что ее поняли.
Когда окончился третий акт, молодой человек вышел в коридор взять оставленную шинель.
Капельдинер, который, казалось, кого‑то ожидал, быстро приблизился к нему и сунул ему в руку маленький клочок бумаги, сложенный вчетверо.
Молодой офицер развернул его и прочел написанное наскоро карандашом следующее:
«Приезжайте сегодня вечером, вас ждет карета на площади, в стороне от других. Позвольте, прекрасный мечтатель, отвезти вас туда, куда зовет вас любовь».
Он дважды прочел эту записку и тотчас же решился. Этот «прекрасный мечтатель» совершенно вскружил ему голову. Не долго раздумывая, он победоносно пробрался сквозь густую толпу, наполнившую фойе театра, и вышел на площадь, где действительно заметил стоявшую в стороне от других экипажей карету.
Слуга, одетый в черную ливрею, стоял у дверцы. При приближении офицера он отворил ее, подножка опустилась, и молодой человек без дальних рассуждений вскочил в карету.
Как только дверца захлопнулась, молодой офицер почувствовал, что несется к неизбежному, увлекаемый какой‑то неизвестной целью, его охватило странное, невыразимое ощущение. Тысячи смутных волнений поочередно сменялись в его душе: беспокойное любопытство, раскаяние в легкомыслии, радостная жажда предстоящей любви, которая во всяком случае не могла представляться особенно мрачною, так как была возвещена такими прелестными ручками и такой обольстительной улыбкой.
Была минута, когда ему приходила в голову тревожная мысль; он читал французские романы, где герой женскими интригами вовлекался в водоворот политических действий и, подобно ему, вдруг похищался в карете, запертой на замок.