- Спасибо, степняки, - махнул рукой отъезжающим половцам Роман. - Коли где в бою свидимся, уж не обессудьте.
Половец-толмач перевел своим слова русского витязя и рассмеялся, выслушав их ответ:
- Говорят, что будут молиться своим богам, чтобы они уберегли их от молнии в степи и от встречи с тобой:
Степь мягко стелилась под копыта лошадей, убегала назад, но меньше её никак не становилось - ни конца, ни края.
Где ты, Русь? Какую из дорог выбрать, если не знаешь ни одной? А напролом здесь переть нельзя:
"Эх, жалко, Смага не поехал, - думал Роман. - С ним как за каменной стеной, он-то Степь знает:"
А пока Роману надо было стать "каменной стеной" для двух молодых парней, беспрекословно признавших в нем вожака.
Ехали скрытно. Следуя совету провожатых, всматривались в степные горизонты - не натолкнуться бы на кочевников. Когда становилось опасно, отсиживались в оврагах:
Спутники Романа едва держались в седлах, успев за сутки спешного пути заработать неизбежные для начинающих кавалеристов кровавые мозоли. Пришлось устроить полдня передыху среди кустарника на берегу чистейшей воды озерца. Парни отмокали в озере, прикладывали к ранам найденную лечебную траву, мастерили из рубах подобие подушек на жесткие половецкие седла. Роман втолковывал им кавалерийские азы ремесла: как держаться в стременах, как свешиваться в седле на сторону, чтобы восстанавливать кровообращение и избежать потертостей:
Солнце спряталось за пологими холмами. Завтра с ночи опять в дорогу - не в седлах, так пешком.
- Перетерпим, - заверил Мишата и попросил: - Ежели в Курск вернемся, не сказывай никому, Ромша. Кто-то голову в сече положил, а у кого-то задница стерлась.
- Погоди еще - до Курска далече. Голову сложить и здесь не мудрено.
- Мне помирать никак нельзя. - вздохнул Мишата. - Без меня сестренки с маманей по миру пойдут. Хотел вот добром разжиться, сапоги половецкие подобрал - сафьяна красного, с бляхами серебряными. Продать, так корову купили бы - сестренки молочко любят. Отобрали в полоне: А засапожник твой я продал. Маманя хворала тогда, девчонки разболелись - стрел мало делали. Ты уж прости:
Другой парень, из кожевников, днем держался молодцом, но каждую ночь плакал втихомолку, стараясь не потревожить товарищей - жалел отца и двух старших братьев, погибших на Каяле.
Роман успокаивал:
- В Курске ведают, небось, что полегли все. Отвыли уж мамки да женки - заупокойные службы заказывают об усопших. А тут ты: задница слегка потерта, а остальное на месте. К тому же герой - из полона ушел. Да большей радости мамане и не надо: Теперь только проси Бога, чтобы не свел нас со степняками:
Второй день пути уже клонился к закату, когда берк Романа чутким ухом издали услышал ржание кобылиц из родного табуна и пронзительно ответил. А вот и те, кому велено найти и убить непокорного русича, не пожелавшего уступить ханычу волшебную Кольчугу. Они еще гарцуют на вершине холма, всматриваются в даль, но вот рванули вдогон - гортанный воинский клич куманов режет воздух. Их человек двенадцать, наверняка отборные вояки ханского сына. Живыми брать не будут, свидетели им не нужны - просто расстреляют из луков.
Уходили к ближайшему, заросшему кустарником распадку, но парни-ратники безнадежно отставали - лошади у них были похуже. Казалось, выхода не было: у степняков луки, у русских копья. Не было даже щитов, чтобы прикрыть ими спину, шлем и кольчуга только на Романе, да и не поможет бронь, хоть и заговоренная.
Стрела пропела даже раньше, чем ожидал Роман - скакавший впереди других степняк взгвизнул и свалился с коня, за ним - другой. Половцы замешкались, не понимая, откуда стреляют, но когда еще один ханский гвардеец схватился руками за вонзившуюся ему в грудь длинную русскую стрелу, рассыпались в стороны и скрылись в складках степи.
- Здорово, Ромша со товарищи - из заросшей травой ложбинки поднялся воинский старшина с луком в руках. - Гляжу, не по нраву тебе ихнее гостеприимство?
Парни спешно собрали трофеи, поймали пару половецких лошадей. Мишата разжился добротными сапогами, примерил, но тут же снял и спрятал в котомку - целее будут.
До ночи нужно было уйти как можно дальше - половцы на всякую хитрость горазды и просто так не отступятся. Петляли низинами, нещадно погоняя лошадей:
Только в сумерках Срезень кратко изложил Роману события последних недель. В последнем бою на Каяле старшина был рядом с Буй-туром - отбивались от степняков спина к спине. Потом князь Всеволод увидел, как половцы окружили Игоря и рядом с ним не оказалось никого из дружины. Срезень рванулся на помощь Игорю, которого половцы связали и бросив на седло, спешно увозили в тыл.
Степняков было человек двадцать и половина из них прикрыла отступление остальных. Пока старшина разбирался с этим заслоном, князя увезли. Надо было возвращаться к Буй-туру, но на том месте, где несколько минут назад еще развевался его стяг посреди горстки бойцов, уже не было никого, кроме степняков, собиравших трофеи. Чуть поодаль густо алели бунчуки ханской гвардии: наверное, русские князья, что не полегли в сече, находились там.
В пылу победы Срезня никто не заметил, а может, степняки не хотели травить одинокого воина, который наверняка просто не дастся - а кругом и без него полно добычи. И Срезень ушел в степь, затаился в глухих оврагах в смутной надежде если не выручить своего князя, то хотя бы помочь кому-либо из уцелевших русских.
- Вишь, и помог-таки, - сдержано радовался старшина. - Услыхал Бог мои молитвы. Я многим степным кровь здесь пустил, но своих в первый раз встретил.
Роману едва удалось уговорить старшину двигаться с ними к Курску. Тот хотел продолжить свой кровавый промысел:
- Негоже мне живым приходить, когда остальные в степи легли или в плену маются. Ты другое дело - ты из плена ушел.
Но если не Срезень, то кто в оскудевшем на опытных кметей Курске сможет подготовить из молодых парней новых воинов? Этот-то довод на старшину повлиял.
Ночлеги устраивали в потаенных местах, среди густого кустарника или степного мелколесья, поочередно дозорничая. Ночи были теплые, а вот с пропитанием плохо. Пришлось заколоть одну из половецких лошадей. Опасаясь чужих глаз, развели костерок на дне глубокого оврага и - наконец-то наелись вволю:
Наверно, чувство вины перед павшими постепенно оставляло Срезня, уступая место иным помыслам. Яркие воспоминания о проигранной битве все еще жгли его суровую душу, но жажда мести уже не заслоняла необходимости жить дальше. Остатки душевной боли старшина выплескивал на недолгих привалах или перед коротким, вполглаза, ночным сном: