Теперь она по-иному вспоминала свое детство. Ей, к примеру, приходило на мысль, что отец мог объясняться с татаркой Зиновией по-турецки…
Она много думала об отце. И это может показаться странным, но она почти перестала припоминать детство, а странным образом напрягая мысль, пыталась – непонятно откуда, непонятно каким образом – извлечь из своего, нет, не из своего сознания, а из какой-то бездны бессознательной своей сущности, извлечь хоть какое-то понятие, представление об этой загадочной, но известной ее отцу «турецкой ереси»…
Она совсем не вспоминала Михала. И не то чтобы она его забыла или нарочно старалась забыть, нет, он как будто всегда был с ней, только она о нем не думала!..
Жена ее родственника получила в юности какое-никакое и можно сказать, что европейское, образование, то есть ее кое-чему учили, как учили дочерей в богатых немецких купеческих семьях. Так, она говорила и читала по-французски, играла на клавесине.
Семья была большая, двенадцать детей. Разумеется, мать хотела, чтобы дочери получили даже лучшее образование, нежели то, какое получила в свое время она… Та же игра на клавесине, умение говорить, читать и писать по-немецки и по-французски, и даже основы математики… К девочкам приходила учительница, бедная вдова какого-то разорившегося шляхтича… Разумеется, за обучение девочек платили ей деньги. Она учила дочерей еврейского негоцианта еще и танцам и рисованию… Девочки учились, но эта девочка не имела права учиться вместе с ними… Учительница не хотела тратить на нее свое время, потому что за эту девочку не платили… Однажды девочка тихо вошла в комнату, сделанную в доме классной, присела в уголку на одиноко стоявшее, обитое потертым линялым зеленым шелком кресло и стала слушать чтение учительницы. Но француженка заметила ее тотчас, то есть почти тотчас, и прервала чтение, опустив на колени маленькую книжку в темном переплете с позолоченными обрезами. Девочка видела этот ясный и даже и демонстративный жест, ее родственницы также видели и смотрели на нее с любопытством.
– Ступай! – обратилась к ней француженка. – Выйди вон!..
Девочка решила, что противиться не имеет смысла. В конце концов учительница была в своем праве, не желала тратить свои познания и силы на обучение бедной родственницы хозяев, за которую они не намеревались платить…
В те дни девочка перестала носить чепец и заплетала свои темные-темные густые волосы в одну косу, которую перекидывала то на грудь, то на спину. Раздеваясь перед тем, как лечь в постель, она видела, что ее груди очень красивы, круглы и крепки. Она опускала глаза, смотрела на свои груди и сама еще не понимая, почему, волновалась, как будто с этой красотой ее грудей могло быть связано ее будущее, но не то, какое ей прочили, то есть не какое-то замужество, сулящее зависимость и рутинное бытие, а совсем другое будущее, непонятное, радужно прекрасное… Телесно она уже стала женщиной, тогда, когда отправилась с Михалом на ярмарку в Пинск… Но в душе своей она еще женщиной не стала, еще только постигала свою женскую суть…
Она хотела продолжить свое учение. Она уже кое-что узнала из книг Михала, но она понимала, что ее познания еще не велики. Она даже и не задумывалась, зачем ей учение, но она стремилась учиться, как будто смутно сознавала, что это может пригодиться ей…
В классной комнате, в шкафу с застекленными дверцами, который был сделан хорошим столяром на заказ, помещались книги. В доме были другие шкафы, запиравшиеся на ключ. Ключи хозяйка носила прикрепленными к поясу. Но шкаф с книгами не был никогда заперт. С двумя старшими дочерьми семейства, Глюкль и Мирьям, девочка не то чтобы дружила, но была в хороших отношениях. В сущности, у нее никогда не бывало истинных друзей и подруг. Дочери хозяина имели свое толкование ее стремлению к учебе. Девушки полагали, что она надеется таким образом более удачно выйти замуж. Но Мирьям сказала ей с откровенностью, что вряд ли возможно подобное:
– …Ты слишком уж дикая, Мата! Подумай, какой мужчина захочет иметь себе такую чудну́ю жену!..
Мирьям и Глюкль и не думали поучать ее, они даже относились к ней с большим сочувствием. Она ответно бывала с ними спокойна и даже и весела… Но когда она слышала из их уст свое имя, ей вновь и вновь казалось, будто имя это не имеет к ней совершенно никакого отношения!..