— Приют, говоришь? А во-он... — Петр Григорьевич протянул руку, будто собираясь показать направление, и ловким движением защемил меж своих пальцев облупленный пацаний нос. Тот гундосо пискнул, а его напарник, нацелившийся на мешок, мелькнув изодранной телогрейкой, нырнул в толпу.
Петр Григорьевич улыбчиво щурился и, передразнивая бездомного оборванца, выговаривал:
— Кгасть не хогошо.
— Му-й, му-й, му-усти-те, — куксился воришка.
Петр Григорьевич засмеялся и освободил враз покрасневший нос мальчишки. Беспризорник задал стрекача.
Савотин проводил мелькнувшую в толпе фигурку, вздохнул. Эвон их сколько: около коновязи стайка мальчишек, одежонка — рвань на рванье. Трое на решетке подвального окна лежат, обманным теплом греются. Целая ватага на перроне околачивается, ищет, что бы «слямзить».
У Савотина стала надсадно вздыматься грудь, нервно задергалось веко правого глаза, изувеченного на германском фронте. Его глубоко волновали судьбы обездоленных ребятишек, и впоследствии он много сделал для организации сиротских приютов.
...Пролетка тарахтела по булыжной мостовой. Извозчик, с кудлатой, как овечья шерсть, бородой, подбадривал мосластую лошаденку пеньковыми вожжами. За харитоновским домом показались освещенные скудным осенним солнцем главы Вознесенского собора[9]. Кучер, что-то бормоча, осенил себя крестом.
Савотин глядел в окно и думал свои нелегкие думы.
Губисполком помещался на Пушкинской в здании бывшего Волжско-Камского банка. В прихожей толпился разномастный народ. У сводчатого окна, выходящего на захламленный двор, оживленно разговаривало несколько человек. Вернее, говорил один, другие лишь похохатывали, да бросали реплики. Рассказчик, стройный, кареглазый парень в длинной кавалерийской шинели, с легкой усмешкой говорил о каких-то своих похождениях.
— Влипнуть тогда всякий мог бы. Не это обидно. В другом срамотища — связали, гады, отлупили как cидорову козу. Ни лечь, ни сесть. Очнулся — темень. Вверху — окошко в четыре железных прута. Как выпутаться? Документы у них, а нашего брата беляки за здорово живешь из рук своих не выпускали. Бежать? Из такого каземата — и думать нечего. Может, по дороге, когда на распыл поведут? Вызвали утром, провели тюремным двором, втолкнули в бричку. Свяжут или не свяжут? Везет же человеку — не связали. Двое с карабинами сели по бокам: словак такой дохленький, с отвисшими усами, да страховидный дядька с жандармской рожей. Едем вниз от Московской заставы[10]. Златоустовский [11] собор миновали. Все ясно — в контрразведку. А тут с Исети прохладой дохнуло. Ну, думаю, решайся, Савва, другого случая не представится. Помню, что от моста, влево, тропка вдоль берега есть, кустики. Собрал всю силу, да как двину усатого дохлятика по зубам, а второго тем же замахом — локтем в подбородок. Вылетел я из пролетки следом за конвоирами. Пока они на карачках ползали — в кусты и деру. Стреляли, да что толку. Ушел.
— А потом?
— До своих добрался, верховного правителя бил. Под Камышловом покалечило. Подлечился — к Студитову направили.
Услышав фамилию Студитова, к которому и он командирован, Савотин подошел ближе и тут среди окружавших рассказчика увидел товарища по работе в Вятском ревкоме.
— Савотин! Где тебя лихоманка носит? — воскликнул тот, протягивая руку, и, не дожидаясь ответа, кивнул на человека в кавалерийской шинели. — Знакомы?
— Нет.
— Это Савва Бархоленко. В милицию назначен. А ты куда?
— Еще не знаю.
— Так идем!
Растолкав толпу, вошли в кабинет заведующего отделом управления губернии Студитова.
— Не смотри, что в очках, любую работу потянет, — весело представил Савотина вятский знакомый низкорослому человеку в кожанке.
Студитов большеголов, лицо умное, губы розовые, припухлые.
Быстро перешли на ты. Большеголовый рассказал о себе, ловко вставляя вопросы, выпытывал все о жизни Петра Григорьевича.
Савотину тридцать пять лет, но выглядит старше. Родом из крестьян. Из села Шапово, Коломенского уезда. Отец, мечтая выбиться из нужды, перебрался в Москву, работал по найму в купеческих магазинах. Но длинного рубля так и не увидел. К винишку стал прикладываться. Поначалу с прибаутками: «Одно горлышко замочу, другое высушу», а потом уже и не до смеха — втянулся. Семья потеряла кормильца. Пришлось Петру впрягаться.
Был мальчиком на побегушках в обувном магазине, потом на кожевенный завод братьев Вахрушевых перебрался. В 1905 году сошелся с революционными рабочими, участвовал в забастовках. За это из стольного града вышибли без права жительства в Московской губернии. В 1909 году призвали служить царю-батюшке. В уланском Ольвиопольском его величества короля испанского Альфонса полку снова сошелся с социал-демократами, сам стал солдатам мозги проветривать. Дозналось начальство — отправило на год в дисциплинарный батальон. А потом...