В субботу рано утром мы переместились к устью реки, поставили палатку так, чтобы из неё было видно устье Шаманки, придавили её края от ветра камнями и приготовились ждать вельбота два дня – согласно полученным указаниям. Шторм всё ещё продолжался, и бурное море, угрюмо бившееся о чёрные скалы под нашей палаткой, вскоре убедило меня, что мы напрасно ждём второго отряда. Я только надеялся, что им удалось благополучно высадиться где-нибудь до начала шторма. Застигнутый штормом под мрачной каменной стеной, протянувшейся на многие мили вдоль берега, вельбот, как я полагал, должно было либо захлестнуть волнами, либо разбить вдребезги о скалы. Ни в том, ни в другом случае ни одна душа не могла спастись, чтобы рассказать, что с ними случилось.
В тот вечер Вьюшин огорошил меня известием о том, что мы съедаем последние припасы. Мяса больше не было, а оставшиеся сухари превратились в горсть пропитанных водой крошек. Он и все камчадалы, ожидавшие обязательно встретить вельбот на реке Шаманке, взяли пищи всего на три дня. Вьюшин ничего не говорил об этом до последней минуты, надеясь, что вельбот всё же прибудет или подвернётся что-нибудь другое, но теперь скрывать это было уже невозможно. Мы находились без еды в трёх днях пути от ближайшего поселения.
Как нам вернуться в Лесную, я не знал, так как горы теперь, вероятно, были непроходимы из-за снега, выпавшего с тех пор, как мы переправились через них, а погода не позволяла надеяться, что вельбот когда-нибудь прибудет. Как бы мы этого ни страшились, ничего нельзя было сделать, кроме как попытаться ещё раз пересечь горный хребет, и делать это надо было без промедления. Мне было приказано ждать вельбота два дня, но обстоятельства, по моему мнению, оправдывали неподчинение приказу, и я приказал камчадалам быть готовыми к отправке в Лесную рано утром следующего дня. Затем, написав записку майору и положив её в жестяную банку, чтобы оставить на месте нашего лагеря, я забрался в свой меховой мешок, чтобы поспать и набраться сил для новой борьбы с горами.
На следующий день утро было холодным и ненастным, в горах всё ещё шёл снег, а в долине – сильный дождь. На рассвете мы собрали лагерь, оседлали лошадей, распределили между ними поровну то немногое, что у нас было, и приготовились к трудному восхождению по глубокому снегу.
Но тут наш проводник после короткого совещания со своими товарищами подошёл ко мне и предложил отказаться от нашего плана перехода через горы как совершенно невыполнимого, а вместо этого попытаться пройти по узкой полоске берега, которую отлив обнажит у подножия скал. Этот план, утверждал он, не более опасен, чем попытка пересечь горы, и он гораздо более уверен в успехе, так как там лишь несколько мест, где лошадь не сможет пройти, не замочив ног при низкой воде. В тридцати милях к югу в береговой гряде было ущелье, где мы могли подняться с берега на нашу старую тропу в пределах одного дня езды до Лесной. Единственная опасность заключалась в том, что мы попадем в прилив раньше, чем доберёмся до ущелья, но даже и тогда мы сможем спастись, взобравшись на скалы и предоставив лошадей их судьбе. Для них это будет не хуже, чем голодать и мёрзнуть в горах.
Если говорить прямо, то его план представлял собой не что иное, как грандиозный тридцатимильный забег наперегонки с приливом по узкому пляжу, от которого все пути к отступлению отрезаны отвесными скалами высотой в сто или двести футов. Если мы успеем добраться до оврага вовремя, то все будет хорошо, а если нет, то берег покроется водой глубиной в десять футов, а наши лошади, если не мы сами, будут смыты морем, как пробки.
В этом предложении было что-то безрассудное и дерзкое, что делало его очень привлекательным по сравнению с тем, что надо пробираться по сугробам, в замёрзшей одежде и без еды, потому я с радостью согласился и усмотрел в нашем проводнике больше здравого смысла и духа, чем я когда-либо видел у камчадалов. Отлив только начинался, и у нас оставалось еще три-четыре часа до того, как он опустится достаточно низко, чтобы начать движение.
На этот раз камчадалы преуспели, поймав одну из собак, сопровождавших нас из Лесной, хладнокровно убив её своими длинными ножами и принеся её худое тело в жертву злому духу, в чьей юрисдикции, вероятно, находились эти адские горы. Бедному животному вспороли брюхо, вынули внутренности и разбросали по четырём сторонам света, а тушку подвесили за шею на длинном шесте, воткнутом в землю.
Гнев злого духа, однако, казался неумолим, потому что и после совершения этих умиротворяющих обрядов непогода бушевала едва ли не сильнее, чем прежде. Это нисколько не ослабило веру камчадалов в действенность своего искупления. Если буря и не утихала, то лишь потому, что неверующий американец с дьявольской медной шкатулкой под названием «компас» настаивал на том, чтобы пересечь горы, несмотря на все грозные предупреждения духа. Одна мёртвая собака не была достаточной компенсацией за такое святотатственное нарушение ясно выраженных пожеланий хозяина этих мест! Жертва, однако, как будто облегчила беспокойство туземцев об их безопасности, и как бы я ни жалел бедного пса, я в то же время был рад видеть явное улучшение, которое она произвела на моих суеверных товарищей.