Одежда камчадалов и для зимы, и для лета изготавливается по большей части из шкур. Зимний костюм состоит из сапог из тюленьей кожи или «торбасов», надеваемых поверх толстых оленьих чулок до колен, штанов мехом внутрь, лисьего капюшона с оторочкой из меха росомахи и тёплой кухлянки до колен. Она сделана из самой толстой и мягкой оленьей шкуры, украшена понизу шёлковой вышивкой, отделана на рукавах и воротнике блестящим бобровым мехом, снабжена квадратным клапаном под подбородком, которым можно прикрывать нос, и капюшоном за шеей, который натягивается на голову в плохую погоду. В такой одежде камчадалы неделями находятся на сильнейшем холоде и спокойно спят на снегу при температуре двадцать, тридцать и даже сорок градусов ниже нуля!
Большую часть времени нашего долгого пребывания в Лесной мы занимались изготовлением такой одежды, а также крытых нарт для защиты от зимних бурь, шили вместительные спальные мешки из медвежьих шкур и вообще вели подготовку к нелёгкому зимнему походу.
Глава XVII
Начинаем снова – Переход через Шаманские горы – В корякском стойбище – Кочевники и их жилища – Двери и собаки – Пологи – Корякский хлеб.
Около 20 октября из Тигиля приехал русский врач и, решив, видимо, окончательно добить ослабевшего майора, принялся пытать его баней, кровопусканиями и горчичниками. Лихорадка, однако, под воздействием этого энергичного лечения спа́ла, и он начал понемногу поправляться. Примерно на той же неделе Додд и Миронов вернулись из Тигиля с запасами чая, сахара, рома, табака и хлеба, и мы начали собирать собак из соседних поселений Кинкиль и Палана для поездки через Шаманские горы. Повсюду лежал снег глубиной в два фута, погода была ясная и холодная, и ничто, кроме болезни майора, не могло более задерживать нас в Лесной. 28-го он объявил, что может ехать, и мы подготовились к выезду. 1 ноября мы надели свои меховые одежды, превратившие нас в диких зверей самой свирепой наружности, попрощались со всеми гостеприимными жителями Лесной и отправились с шестнадцатью санями, восемнадцатью людьми, двумястами собаками и сорокадневным запасом провизии в страну кочевых коряков. Мы решили на этот раз или добраться до Гижиги или, как пишут газеты, «погибнуть в попытке…».
Ближе к вечеру 3 ноября, когда длинные северные сумерки уже переходили в стальную синеву арктической ночи, наши собаки медленно поднялись на последнюю вершину Шаманских гор, и мы с высоты более двух тысяч футов увидели внизу неприветливое снежное пространство, простиравшееся до самого горизонта. Это была земля кочевых коряков. Холодный ветер с моря пронесся над вершиной горы, ему печально прошумели сосны, и снова всё погрузилось в тишину белого зимнего пейзажа. Бледный свет заходящего солнца ещё освещал самые высокие вершины, но в мрачных оврагах, заросших лиственницами и соснами, уже собирались сумраки ночи. У подножия гор, мы знали, находилось стойбище коряков. Перед тем как начать спуск, мы немного отдохнули на вершине и попытались разглядеть в сгущающихся сумерках их чёрные чумы, которые, как нам казалось, должны быть где-то у нас под ногами, но ничто, кроме зарослей стланика, не нарушало мертвенной белизны тундры. Стойбище было скрыто выступом горы.
Взошла луна, и косматые вершины справа от нас бросили чёрные тени в долину. Мы подняли собак и нырнули в тёмное ущелье, ведущее вниз, в тундру. Обманчивые ночные тени и каменные глыбы, загромождавшие узкое пространство, делали спуск чрезвычайно опасным, и требовалось всё искусство наших опытных каюров, чтобы избежать несчастья. Тучи снега летели от шестов, которыми они пытались остановить наш спуск, крики и предостерегающие возгласы тех, кто был впереди, умноженные эхом гор, заставили наших собак бежать ещё быстрее, пока мы, судя по пролетающим мимо скалам и деревьям, не оказались верхом на скользящей вниз лавине, которая несла нас с захватывающей дух скоростью вниз по тёмному ущелью к верной гибели. Постепенно, однако, наша скорость замедлилась, и мы выехали на освещённый лунным светом твёрдый наст открытой тундры. После получаса быстрой езды мы прибыли к предполагаемому лагерю коряков, но не увидели там ни оленей, ни жилищ. Изрытый снежный покров обычно даёт знать путешественнику о его приближении к стойбищу коряков, так как олени, принадлежащие племени, всегда пасутся в радиусе нескольких миль от стойбища и копытят снег в поисках мха, составляющего их пищу. Не найдя таких следов, мы обсуждали вероятность того, что сбились с пути, как вдруг наши вожаки насторожили уши, старательно принюхались к ветру и с коротким возбужденным визгом понеслись к невысокому холму, лежавшему прямо поперёк нашему пути. Погонщики тщетно пытались замедлить бег взволнованных собак, но в них пробудились волчьи инстинкты и всякая дисциплина была забыта, когда ветер донес до них свежий запах оленьего стада. Через минуту мы оказались на вершине холма, и перед нами в ясном лунном свете предстали конические чумы коряков, окруженные по меньшей мере четырьмя тысячами оленей, чьи ветвистые рога выглядели как настоящий лес из сухих деревьев. Собаки залаяли все одновременно, как стая гончих на охоте, и бросились вниз по склону, невзирая на крики наших каюров и угрожающие возгласы трех или четырех фигур, которые внезапно поднялись из снега перед испуганными оленями. Сквозь шум я слышал голос Додда, осыпавшего русскими проклятиями своих визжащих собак, которые, несмотря на все его усилия, тащили его по тундре в опрокинутых санях. Огромная масса оленей на мгновение всколыхнулась, а затем ринулась в безумный бег – с каюрами, пастухами-коряками и двумя сотнями собак.