— Я, товарищ командир, — подлетел Левшаков.
— Гони зараз к мосту и окажи милосердие той дивчине, шо пособила нам. Одна нога тут, одна там. Я буду на площади, возле церкви. Да передай ей от моего имени спасибо.
Левшаков сорвался исполнять приказание, а Кочубей продолжил разговор:
— Мы дырку пробуравили, и все. А твоя, Митька, пехота в дырку проскочила и тоже кровь пустила кадету в Невинке. Видел я комиссаров твоих… Чернильные души, а тоже дрались львами… Комиссары, а так кровь пускают… — он покачал головой. — Непонятно. Хоть проси себе в отряд комиссара.
Кондрашев, будто случайно, заметил:
— Теперь, Ваня, у тебя не отряд будет, а бригада. Входишь в мою дивизию…
Кочубей отстранился от Кондрашева.
— Это для чего же? По якому такому случаю? — спросил он и сжал узкие губы.
Минут пять они ехали молча. Казалось, неминуем взрыв. Кондрашев был готов ко всему. Кочубей заметно волновался, и комиссар Струмилин, приблизившись к нему с правой стороны, тихо сказал:
— По случаю революции. Гуртом бить лучше. Кочубей оглядел Струмилина, сдвинул на глаза шапку и резко отчеканил:
— Раз для революции надо, добре. Пусть бригада, и пускай под твоим доглядом , Митька. Только не под Сорокиным. А тебя предупредил, Митька. Молодой был — атаману брюхо штыком пропорол , в Урмии двух офицеров срубал. Свободу люблю. Дуже я до свободы завзятый.
На площадь сгоняли пленных. Офицеров было мало. В плен попали сотни две казаков-пластунов. Пластуны виновато поглядывали на своих врагов и курили часто и сосредоточенно. Офицеры , в большинстве молодежь, держались по‑разному. Одни храбрились, вызывающе грубили, другие размякли, нервничали и охотно отвечали на вопросы, хотя говорили сбивчиво и невпопад.
Кочубей, растолкав плечами конвойных, прошел в гущу пленных. С ним вразвалку шел Рой.
— Тю ты, свои ж, казаки, а дерутся против, — нарочито удивлялся Кочубей. — Якой станицы?
Казак, с коротко подстриженными усами, в рваном бешмете, ответил:
— Платнировской.
— Ишь! Земляк. А я с Александро-Невской, слыхал?
— Слыхал. Станция Бурсак.
— Эге, верно, — обрадованно произнес Кочубей и просто спросил: — У меня служить хочешь?
Казак поглядел на товарищей, смутился.
— Не знаю.
— А кто же знает? Верблюд?
Казак улыбнулся. Кочубей моргнул Рою.
— Зачислить в особую сотню. — И, подбоченившись, гордо уведомил: — Будешь служить у самого Кочубея.
Роя начали останавливать и просить внести в списки.
— Говорили, у большевиков одни коммунисты да жиды, а тут, глянь, свои ж казаки в командирах ходят.
— Да у нас лычки быстро нашьем, — шутил Рой. — А где Шкуро, ваш генерал?
— Какой он наш! Сука, а не генерал. Как ударили ваши с левого фланга бросил все и задал стрекоча! на Баталпашинку. Конь у него быстрый.
Когда вернулся Левшаков, Кочубей допрашивал дроздовского офицера. Узнав, что сестра подобрана и жива, отмахнулся от подробностей.
— Начальнику штаба доложи.
Рой слушал Левшакова. Сестра ранена осколками гранаты. Ранение не угрожает жизни. Помещена в школе. Левшаков тянул, многословил.
— Кровать есть, — перебил его Рой.
— Лежит на полу.
— Уход?
— Какие-то старухи ведут уход.
— Что требуется раненой?
— Да я не спросил, а она сама черта два скажет, — обидчивым тоном ответил Левшаков. — Со мной и говорить не стала. Прогнала.
— Да вы что — приставали к ней, что ли? — обозлился Рой.
— Вот поезжайте сами, товарищ начальник, и поглядите, — посоветовал Левшаков, обидевшись, — кому-сь кислицы снятся…
Рой решил лично проведать сестру.
— Товарищ командир, разрешите…
— Подожди, начальник штаба, — притянул его за руку Кочубей. — Вот гляди, який кадет попался. Прямо катрюк [4], а не кадет.
Офицер передернулся.
— Прошу без оскорблений.
— Слышишь, начальник штаба? Слышишь, як он надо мной выкаблучивает? — еле сдерживаясь, шипел комбриг на ухо Рою и громко спросил: — Ты мне скажи, довезешь мое слово до своего Шкуры аль нет?
— Я повторяю: Шкуро достаточно серьезный генерал, и ваши… — офицер замялся, — странные предложения, абсолютно странные предложения, не примет. — Обращаясь к Рою, точно ища у него поддержки, офицер устало добавил: — Ваш командир, как он себя назвал… Ваня Кочубей предлагает мне под честное слово вернуться в случае неуспеха моей миссии. Но вы поймите, Шкуро-то меня не отпустит обратно, а слово Кочубей с меня требует!
— Погляди на него, товарищ начальник штаба, — еще хомут не засупонил, а он уже брыкается, — тыча в офицера пальцем, сетовал комбриг.
— Что вы от него хотите, товарищ комбриг? — спросил Рой, пока еще ничего не понимая.
Он разглядывал офицера, его грязные сапоги, изорванный в нескольких местах френч, скорбное продолговатое лицо, обросшее и землистое. Рой понял состояние этого человека. Офицер хотел спать. Вероятно, был утомительный марш, потом бессонные ночи дежурств и ожиданий, потом бой. Рою хорошо было знакомо состояние, когда организм отказывается работать и наступает предел утомления. В это время даже смерть не страшна, ибо она похожа на сон, на отдых. Офицер прикрыл глаза и покачнулся. Непреклонный Кочубей толкнул его в бок.
— Не дремай, когда с тобой по-людски говорят. Я четвертые сутки без передыху кишки вам мотал и, гляди, держусь на ногах, як кочет. Можу зараз на забор вскочить и сто раз кричать кукареку.
Обращаясь к Рою, горячо заговорил:
— Я просю его, дохлого: садись на коня, поняй до Шкуры и зови его на честный бой, один на один. В чистом поле и ударимся: на шашках, на маузерах, на кулаках, на чем он захочет. Убью я Шкуро — его войско до меня, он одюжит — мой отряд до его…
— Ничего не получится, ничего, — повторил офицер раздраженно, — не пойдет Шкуро на такой поединок.
— Почему? — повысил голос Кочубей. — Почему, га?
— Времена куликовских битв прошли. Да и убьете вы его. Я теперь вижу — убьете, а Шкуро, вероятно, гораздо раньше меня с вами познакомился. Определяйте нас куда-нибудь, — обратился он снова к Рою, — к стенке или спать. Если убивать, то поставьте на солому. Упадешь, и так-мягко, приятно… — Офицер потянулся и мечтательно улыбнулся.
Раздосадованный Кочубей уже не слушал его. Обращаясь к пленным казакам, тесно обступившим его и глядевшим на него зачарованными глазами, выкрикивал:
— Так по какому праву он людей мутит, га? Спокойной жизни не дает никому. Генерал, а от урядника своего бегает, як заяц.
— Запишите и меня, — просили Роя, — станицы Беломечетской.
— Запишите, товарищ, нас, Суворовской станицы… трех братов казаков. Хай ему бес, проклятой Шкуре, раз он такой.
Широко раздвигались пленные, уступая дорогу Кочубею. На перепавших лошадях подъехали Михайлов, Батышев и несколько командиров. Шумно спешились. Кочубей, обрадованный, быстро подошел к Михайлову и, крепко расцеловав, поздравил его и прибывших с ним с боевым успехом.
По пути к месту сбора они скупо поговорили о сегодняшнем бое, как о чем-то незначительном. Кочубей опять перешел на тему о трусливом генерале и беспокойном уряднике.
Рой отстал и, найдя школу, превращенную в лазарет, направился в сопровождении санитара к раненой сестре.
Наталья лежала на полу, на соломенном матраце, прикрытая желтоватой простыней из грубой бязи. Лицо ее было бледно и прозрачно. В углу класса, отведенного раненой, громоздились парты, на стенах висели обрывки учебных плакатов, наивные гербарии школьников и убранные пыльной сухой зеленью небольшие портреты Пушкина и Гоголя. Окно было открыто. Во дворе школы чадила походная кухня. Бегали санитары в окровавленных халатах, на траве, под серебристыми тополями, вытянулась плотная шеренга трупов, и возле них десятка два спешенных казаков-кочубеевцев ели дыни, со смехом перекидываясь корками и дынной сердцевиной. Гоголь насмешливо поглядывал в окно, и ветерок шевелил мертвые листья, увенчавшие его голову.