Ее напарник пожал плечами:
– Не знаю. Похоже, это самоубийство.
– Бог мой. Бог мой, – снова повторила Анна, закрыв лицо ладонями. – Он это сделал из-за меня. Он так любил меня, а я…. Я не хотела... Я этого себе никогда не прощу.
– Ты ни в чем не виновата, – голос Владимира звучал проникновенно и убедительно. – Ты вольна поступать, как хочешь, и любить, кого хочешь. У тебя всегда есть, как говорят, в Америке, прайвеси – свобода выбора и личного пространства. Ты ведь не любила его?
– Я не знаю, – неуверенно сказала Анна.
– Если бы любила, то не приняла бы моего приглашения и не очутилась бы наедине со мной в одной палатке, – продолжал Владимир. – Надо смотреть правде в лицо. Хоть он и был моим другом, но оказался слабаком и свел счеты с жизнью при первом же испытании. Из-за того, что женщина полюбила другого. Он не в состоянии быть ни надежным другом, ни хорошим мужем, на которого можно положиться.
Меня часто раздражало занудство Владимира, его желание всегда навязывать свое мнение. Но он умел убеждать, Анна к нему прислушивалось, и часто в наших спорах побеждала его точка зрения. Вот как сейчас. Анна перестала всхлипывать и скоро успокоилась.
Я давно понял, что жизнь человека – это многосерийная съемка одного и того же фильма, в котором дополняются или меняются кадры и сюжеты, а главный герой может играть несколько разных ролей. Но вдруг в какой-то момент съемка внезапно обрывается. Ты вроде еще существуешь в образе героя, живешь его жизнью, а самой-то жизни уже нет…
Меня расстреляли в самый разгар съемок. И не только из ружья.
Увы, я никогда не предполагал, что умру так рано и столь диким способом. Я, здоровый молодой мужчина, любил женщину и свою профессию и, естественно, совсем не хотел думать о смерти. А если порой задумывался о ней, то как-то очень поверхностно, как о чем-то страшно далеком и почти нереальном. Как и все люди, я, конечно, знал, что в один прекрасный момент умру. Но к чему этим забивать голову? Особенно если перед тобой разворачивается изысканная роскошь жизни, в которую хочется все сильнее вгрызаться и наслаждаться ею снова и снова!
Впрочем, смерть оказалась отнюдь не такой, какой я себе ее представлял. Или как ее описывает в своей известной книге Раймонд Моуди со слов людей, вернувшихся обратно в жизнь после клинической смерти. По их словам, у них в тот момент возникало необыкновенное чувство покоя и умиротворенности, они ощущали стремительное движение по некоему спиральному туннелю, видели пронзительно яркий, но чрезвычайно приятный свет… Так говорили те люди. Но клиническая смерть – это и не смерть вовсе, а лишь предсмертное состояние, подступ к ней. Что они могут знать о смерти?
Все о ней теперь знаю только я. Как же я раньше заблуждался?
Смерть – это когда время вдруг навсегда исчезло. Не остановилось, а именно – исчезло. И ты, как в том самом полусне-полуяви, оказываешься вне времени и пространства. То есть становишься бессмертным, если, конечно, так можно сказать о человеке, который умер. Правильнее, наверное, следует назвать – внесмертным.
Отныне мое сосуществование стало протекать совсем по другим законам. Собственно «протекать» – неверное слово. Ибо никакого течения «жизни», если, конечно, можно так назвать мое нынешнее состояние, не было. Я существовал сразу и везде, мог ощущать себя в любой точке мира и в безграничном временном объеме. Время стало как бы мне подвластно, хотя, правда, с некоторыми ограничениями. Моя мама, королева нашей семьи, с которой я там встретился, могла быть и совсем молодой, и уже в возрасте. Все зависело от того, какой я ее хочу воспринять. И она, в свою очередь, соответственно относилась ко мне. Это было необыкновенно интересно. Но я не мог ее воспринять до своего рождения, что являлось единственным ограничением.
Совсем я не удивился тому, что обладаю всеми знаниями, которых достигло человечество на момент моей смерти, причем в самой доступной форме. Я мог думать абстрактно, одновременно обо всем и всех, и очень конкретно – о любом человеке. Таким уровнем и масштабом размышлений я, естественно, не обладал, когда был просто земным человеком. Никто меня этому не учил, никто об этом не говорил. Как-то это стало само самим разумеющимся.