— В Гатчине? А ближе что…
— А ближе — дорого. В общем, купили мы этот костюм и проголодались. Дочь предлагала в телефоне посмотреть, но я сказала, что не спортивно. И мы просто гуляли, благо погода хорошая была. Бродили, бродили недалеко от дворца, поглядели на рестораны для туристов, ужаснулись ценникам, и решили свернуть в переулки, где общепит поскромнее. Там дворики такие, куда все паркуются, кому возле парка мест не хватило. Не колодцы совсем, так, провинция. И вдруг вижу — возле арки шильдик с чашечкой.
— Это не…
— Да пофиг, Петровна, по-фиг! Шильдик — значит, шильдик. Я ж рассказываю. Завернули в арку, там опять знак на стене. Поворот, еще один — и вот она, заветная дверь и то самое окно с подушками!
— Сетевуха это, — проворчала хозяйка, облизывая ложку с кремом.
— А там, за стойкой, тот самый мальчишка, рыжий и весь в веснушках. Поздоровался. Давно, говорит, не заходили. И кофе налил, с мороженым.
— Мало ли деньги нужны, вот он и…
— А я спросила! Рассмеялся, сказал, что нет в Питере такой кофейни, да быть не может. Это его, дескать, родителей маленький бизнес. Кофе для своих. Кто находит — тот потом становится постоянным гостем.
— Думаю, наврал он тебе.
— И Наташка так же подумала. Почти рассердилась, да я ее успокоила. Хочет, мол, людей дурить — так пусть дурит. Не со зла же, а так, смеха ради. А в сентябре я с ногой лежала на Суворовском, помнишь?
— Я ж тебе апельсины килограммами таскала, пока ты свое бедро сращивала!
— На которые у меня аллергия, — рассмеялась Елизавета Михайловна, — я их все медсестрам скормила.
Вера Петровна обиженно засопела.
— Да брось дуться! Знаешь, как приятно было? А что не съела — то мне в карму пошло. Зачтется при реинкарнации. Так вот. Выписалась я и поковыляла к остановке.
— А чего тебя на машине не забрали?! Позвонила бы мне, я бы Сережку Кристинкиного отправила.
— Да чего там идти-то? И належалась я на десять лет вперед. Ну его, еще людей дергать. Посмотрела по карте, да потопала. Где свернула не туда — так и не поняла. Решила сократить путь дворами и наткнулась на…
— Шильдик, — язвительно закончила подруга.
— Именно! Только в этот раз там еще парочка сидела, наших лет, жевали чего-то, болтали… Знаешь, так мило…
— Знаю, — насупилась пожилая вдова, так до конца и не оправившаяся от потери.
— Извини. В общем, стойка та же, мальчик тот же, но теперь за пианиной сидела девушка. Худющая такая, вот-вот просвечиваться начнет. И играла Моцарта.
— Хоспади! Кто ж в кофейне Моцарта играет?
— И я удивилась! Спросила парнишку, а он сказал, что так всегда, когда кто-то из гостей последний раз приходит.
— Уезжают что ли? И как? Заранее записываются? А если соврут?
— Не знаю, — вздохнула Елизавета Михайловна и поковыряла ложкой оставшийся нетронутым кусочек торта.
— Так с чего ты взяла, что сегодня снова будут играть?
— Знаю и все. Я ж к чему это. — Гостья отложила ложку и печально улыбнулась. — Доктор мне много плохого сказал. И времени отмерил гораздо меньше, чем хотелось бы. И добавил, что помочь мне может только чудо. Большое и настоящее.
— Ну в чудесах ты мастер!
Подруга попыталась ободряюще улыбнуться, но вышло жалко и неуверенно. В маленьких поблекших глазках заблестела влага.
— Помоги мне, Петровна. Поверь в чудо со мной. Иногда одной веры мало, а двух — с лихвой хватает.
— Это в какое, например?
— Да хотя бы в кофейню. Я сегодня туда пойду, а там будут играть Баха. Веришь?
— А как ты ее…
— Я найду. Она рядом где-то, за углом практически.
Елизавета Михайловна помолчала, размазывая по блюдцу ароматный крем, и подняла на хозяйку полный надежды взгляд.
— Веришь?
— Верю, — едва слышно прошептала старушка и сжала холодными пальцами руку подруги.
Минута молчания, наполненного смыслом и воспоминаниями больше и острее, чем все разговоры за всю их долгую жизнь, стала настоящей симфонией последнего прощания.
И было тем вечером еще много смеха, измазанный в торте детский нос, упавший стул, разлитый чай и перевернутое варенье, которое Вера Петровна все-таки позволила поставить на стол.
И были мокрые осенние листья, и нескончаемые лужи под прохудившимися сапогами, и шильдик с чашечкой, маленький и едва заметный.
И, разумеется, тем вечером играли Баха.