— Не знаю, — тихо сказал алхимик.
— Вы шутите?
— Нет, я плачу, мосье. Я оплакиваю единственного человека в Париже, который ко мне хорошо относился и которого я так подло предал.
— Это вы не опоздаете сделать и завтра, — сказал незнакомец. — А сейчас всё-таки попытайтесь припомнить, где покойный прятал флаконы с духами. Тысячу ливров за каждый найденный флакон! Вы слышите меня, Каэтан?
Но мосье Каэтан даже не повернул в его сторону головы. Он неподвижно стоял над телом парфюмера, и по его морщинистым щекам текли слёзы. Алхимик из Латинского квартала оплакивал так неожиданно умершего Менотти, повешенного по приказу прусского короля блистательного графа Руджиеро и свою несчастную жизнь в этом богом проклятом городе, где никак нельзя заработать честным путем столь необходимые ему для опытов деньги…
* * *
— А теперь, — сказал Василий Петрович, — предоставим ночным посетителям продолжать свои розыски в доме парфюмера, а сами посетим «скромную хижину» мадам Помпадур — так она именовала свой загородный дворец Бельвю. Именно в Бельвю и будут развиваться дальнейшие события.
* * *
Некто по имени Жюль Сури писал о Помпадур: «Её лицо, очень подвижное, изменялось постоянно от цвета платья, прически… времени дня. Она казалась совсем иной при свете люстры, чем при дневном свете. Короче сказать, у неё не было определённых черт и определенной физиономии».
— Если к этому добавить разнообразные наряды, мощный арсенал косметики и незаурядные артистические способности, — сказал Василий Петрович, — то легко понять, почему так противоречивы высказывания о внешности маркизы её современников и современниц.
Для одних мадам Помпадур была вульгарной дочерью лакея, для других — очаровательной золотошвейкой, для третьих — надменной светской дамой. И каждый из них был прав: маркиза беспрерывно меняла платья, грим, лицо, фигуру и манеру держаться.
Разнообразию ролей, которые сыграла в своей жизни фаворитка короля, могла бы позавидовать любая актриса «Комеди Франсез».
Но по утрам Помпадур всегда избирала роль крестьянки. За несколько минут перед зеркалом щеки маркизы покрывались загаром, и, весело стуча деревянными башмаками, она отправлялась в коровник. Впрочем, это помещение только с большой натяжкой можно называть коровником. Скорей, это было что-то вроде роскошного загородного дворца, предназначенного для отдыха и развлечений коров маркизы. Пол здесь был выложен мраморными плитками, а стены украшали пейзажи самых модных французских художников. Фарфоровые же подойники, которыми пользовалась мадам Помпадур, изготовлялись в знаменитом Севре. Да и коровы мало чем напоминали обычных. И если они, подобно своим соплеменницам, давали всё-таки молоко, то только в силу природной доброжелательности и личного уважения к мадам де Помпадур.
Затем маркиза посещала птичник. Здесь тоже всё радовало глаз. Овальный голубой пруд с руанскими утками и тулузскими гусями, усаженный аккуратно подстриженными кустами двор, фарфоровые клетки, где томились сонной одурью раскормленные кохинхинки.
Смотритель птичьего двора церемонно подносил мадам серебряное блюдо с катышками замешанного на молоке теста.
Это был завтрак сидящих в клетках каплунов, которые предназначались для королевского стола.
«Христианнейший король» был совсем не дурак поесть. Аппетит вместе с Францией достался ему по наследству. Дедушка покровителя маркизы — Король-солнце съедал за один присест четыре полные тарелки супа, целого фазана, фаршированного грибами, жирную куропатку, солидную порцию салата, несколько ломтей ветчины и, ощущая лёгкий голод, заедал всё это овощами и вареньем.
Продолжая семейные традиции, Людовик XV отдавал должное жареным каплунам, которых специально для него откармливала маркиза, и «королевскому бульону». На приготовление трёх чашек такого бульона требовалось 60 фунтов отборного мяса.
Таким образом, добрый король не только думал за своих подданных, но и со свойственным королям великодушием ел за них, не жалея желудка.
Накормив каплунов, мадам с помощью смотрителя птичника добавляла в корм курам-несушкам имбирь, кайенский перец, горчицу и вымоченный в вине хлеб. Теперь она могла быть спокойна: её куры будут нестись с королевской щедростью.
Затем она небрежно прощалась с воинственным и глупым петухом Фрицем, названным так в честь прусского короля Фридриха (Помпадур не забыла эпиграмму, которую посвятил ей этот мальчишка), и, пробегая мимо коровника, приветствовала волоокую Марию-Терезию (чем не австрийская императрица? Разве что немного изящней…)
Затем она сбрасывала с ног деревянные башмаки, а вместе с ними и все заботы по хозяйству.
Доярка и птичница вновь превращалась в первую даму во Французском королевстве и великом царстве Косметики.
Коров, фазанов, цесарок, уток, петухов и кур сменяли флаконы, кисточки, щётки, баночки, коробки, зеркала, гребенки. С их помощью маркиза могла воскресить натурщицу Праксителя и Апеллеса прекрасную Фрину, бесподобную Аспазию, чей салон так любил посещать Сократ и из-за которой, по преданию, разгорелась Пелопоннесская война, или восхитительную Лаису, которую фессалийские женщины убили из зависти к её красоте в храме Афродиты. Всё зависело лишь от платья, косметики и каприза мадам.
В то утро Помпадур вспомнила о великом Рубенсе и его жене Елене Фурман. Рубенс считал, что «туловище женщины не должно быть ни слишком худым и тонким, ни слишком полным и жирным, а только умеренно полным, подобно античным образцам». Что же касается цвета, то художник отстаивал белый, слегка окрашенный в розоватый тон — «смесь лилии с розой». «Одним словом, — заключал влюблённый в очаровательную жену живописец, — в женской фигуре следует обращать внимание на то, чтобы черты, контуры, мускулы, манера ходить, стоять, садиться, все движения, все позы, все действия были бы так изображены, так переданы, чтобы ничто в ней не напоминало мужчину. Она должна быть круглая, нежная и гибкая и представлять совершенный контраст с мужеством и силой мужской фигуры».
Живописец предусмотрел всё, кроме духов: запах духов, видно, нельзя передать кистью. Но если бы Рубенс был знаком с шедеврами Лоренцо Менотти, он бы, наверное, всё-таки дополнил свой трактат несколькими фразами о духах. На этом бы настояла Елена Фурман, которая, насколько было известно маркизе, не чуждалась косметики и парфюмерии.
Преображаясь в идеал Рубенса, то есть в Елену Фурман, маркиза одновременно внимательно слушала стоявшего за её спиной маленького хлипкого человечка с перебитым носом (утверждали, что нос ему прищемили дверью, когда он его совал куда не положено).
Человечек возглавлял тайную полицию маркизы. Это был всезнающий и всеведущий проныра, от которого ничто не могло укрыться. Его утренний доклад занимал не более получаса. Но за эти полчаса маркиза обогащалась самыми разнообразными сведениями. Она узнавала раньше короля о волнениях черни в Париже, об интригах Англии, о фасонах тех пятидесяти платьев, которые тайно заказала во Франции русская императрица Елизавета Петровна, о воинственных намерениях Фридриха II и о модах во Флоренции…
— Мосье Менотти уже прибыл в Бельвю? — спросила Помпадур, закончив накладывать китайскую тушь на ресницы (чем не Елена Фурман?).
Человечек с перебитым носом замялся: он любил сообщать только приятные новости.
— Я очень сожалею, мадам…
Помпадур, а теперь уже почти Елена Фурман резко повернулась, сбросив со столика баночку румян «смесь лилии с розой».