Или уж впрямь существуют вещи мистические, недоступные разуму, и Сашина душа все еще прыгала с крыши на козырек, билась и звала, манила его, чтоб он своим присутствием облегчил муки, но на сороковой день они прекратились по чьей-то воле и сразу же пропала всякая тяга…
К четырем часам Снегурка не пришла, и Зубатый решил ехать домой, попутно завернув в картинную галерею, чтоб открыть выставку художников-ветеранов: перекладывать это дело на кого-то покровителю культуры не пристало. Референт на ходу отдал заготовленную речь, которую Зубатый сунул в карман, тут же забыл и оставил вместе с пальто на вешалке, потому стоял перед публикой, говорил какие-то слова, а сам чувствовал, как его анатомируют взглядами.
Пожалуй, во всех российских провинциях существовал определенный круг людей, называющих себя культурными лишь потому, что не пропускали ни одной выставки, премьеры спектакля, выступлений гастролеров, и будучи совершенно разными, появлялись всюду в одном и том же составе, будто исполняя особый ритуал. Зубатый был уверен, что среди них есть те, кто искренне сочувствует ему и семье, кто равнодушен, и кто откровенно смакует чужое горе, мол, наконец-то свершилось и губернатор пострадал — бесясь от жира, обкуренный его сынок с крыши сиганул. А вдобавок ко всему и выборы проиграл!
И все они, пришедшие сюда прикоснуться к прекрасному и вечному, с троекратным интересом сейчас щупают его глазами, поскольку всегда лицезрели сильным, властным и гордым, но сегодня он впервые появился на культурной публике, уже практически без власти и переживая личное горе. Вернувшись домой, они будут обсуждать не полотна художников, ибо выставка — явление более частое, чем вид траурного губернатора, а в который раз, вольно или невольно, по добру или со злом, но перемелют ему кости. В этом и заключался культурный провинциализм…
Зубатый разрезал ленточку, сунул кому-то ножницы и сразу же направился к выходу, но тут его перехватил старейший и уважаемый, но крепкий, бодрый и немного сумасшедший художник Туговитов.
— Примите мои соболезнования, — забубнил он искренне, но быстро. — Саша у меня был в мастерской, несколько раз. Я начал писать его портрет, и еще бы два-три сеанса и закончил…
— Портрет? — Зубатый остановился.
— Да, поясной, средних размеров, — затараторил живописец. — Саша был удивительный юноша! Такие глубокие глаза!.. Он все время с девочкой приходил, подружкой. Хорошенькая такая, миндальные глазки и титечки торчком стоят, сосочки сквозь блузку светятся, золотые…
— У него не было девушки…
— Как же? Была, зовут Лизой! Я ее тоже писал. Символ чистоты и непорочности!.. И потрясающе талантлива! Я дал ей холст, кисти, и она тут же начала писать. Для первого раза очень даже!..
Зубатый внезапно вспомнил визиты Туговитова еще в первый срок губернаторства: приходил с предложением подарить областному центру триста своих полотен, но с условием, что для них построят дом-музей и чтобы там же была мастерская и квартира художнику. Прикинули затраты и пришлось отказать.
Может, его обидел и отправил в геенну огненную? Но Туговитов не родственник, не похож на старца, тем паче, на святого…
— Вы должны обязательно посетить мою мастерскую! — Художник тянул за рукав. — Это же удивительно, последний портрет, буквально за неделю до гибели. Неужели вы не хотите увидеть сына живым?
— Хорошо, зайду к вам и посмотрю портрет, — на ходу пообещал он. — Пожалуйста, не говорите о нем моей жене.
Натянул пальто, кепку и опомнился.
— А девочка? Девушка?.. Как ее найти?
— Есть телефон ее подруги, — художник зашарил по карманам. — Я и подругу ее пишу. Такая свежая, грудастенькая, а губки все время чуть-чуть приоткрыты…
Он не дослушал, не дождался номера телефона и шагнул в распахнутые двери… И чуть не столкнулся на крыльце с Зоей Павловной, озябшей на ветру в бесформенном плащике, в котором она ходила в церковь.
— Я вспомнила, Толя, — на редкость эмоционально зашептала она. — Это было давно, как только тебя избрали на первый срок… Все вспомнила, восстановила события. По времени тоже. Старец пришел на четвертый день после инаугурации.
Они остановились в укромном месте на берегу реки, возле памятника коню: когда-то область занималась коневодством и шла ухо в ухо с конезаводами Дона и Кубани.
— Ну, и что дальше? — поторопил Зубатый. — Кто этот старец?
— Юродивый. Теперь понимаю, он был юродивым, а не просто бродягой. Он не местный, откуда-то пришел. Возможно, издалека. У нас таких никогда не было.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, облик другой, и вообще… Я же работала в отделе административных органов, все крикуны были на учете. Да и наши старики не способны, нет такой дерзости. Была зима, помнишь? А он пришел босой, в рубище… Еще к старому зданию администрации. И стал кричать. Палкой грозил и кричал.
— Что он кричал? — Зубатого охватывал озноб, точно такой же, как вчера, после разговора с кликушей.
— А тебя звал!
— Меня?!
— Тебя, Толя, тебя. По фамилии звал — Зубатый. Говорят, часа полтора кричал.
— Что потом? Куда делся?
— Потом известно, кто-то позвонил, пришли милиционеры, забрали и увезли в отдел.
— И кто же он?
— Неизвестно, документов не было. В милиции сказал, ты — его правнук. То есть, он твой прадед.
— Сколько же ему лет?
— Ну уж больше ста. Может, сто десять…
— Такого быть не может! В таком возрасте и ходит босой? Нет, тут что-то не так!..
— Может, Толя, юродивый все может. Его врач осматривал, примерный возраст подтвердил. У них там есть свои способы… Его подержали сутки и выпустили. А он снова пришел к администрации и закричал…
— Что же ты ничего не сказала тогда? — постукивая зубами, спросил он. — Я же просил, чтобы все, что случилось…
— В тот момент сама ничего толком не знала. Но примерно через неделю я тебе говорила о нем.
— Говорила?
— Ну конечно! Но в то время столько юродивых приходило! Всякий народ лез, проходимцы, авантюристы… Дети лейтенанта Шмидта. Ты послушал и, наверное, забыл.
Зубатый сел на ступени постамента памятника и сжался, чтоб унять дрожь.
— Потом что было? — спросил сквозь зубы.
— Старца опять забрали и отправили сначала в дом престарелых, а потом вроде бы в психушку. Или сразу туда, я точно не знаю. А в наших диспансерах и в самом деле ад кромешный…
— В какую? Куда?
— Да, наверное, в нашу. Нужно поднимать документы в милиции, в нашей больнице…
Он не стеснялся своего озноба перед Снегуркой, но в десяти шагах маялся молодой телохранитель Леша Примак и мог видеть, как экс-губернатора колотит. Почему-то даже в такую минуту ему было не все равно, что могут подумать о нем…
— Стой! — Зубатому вдруг стало жарко. — Зачем он приходил? Помощи просил? Или что сказать хотел?
— Я же тебе говорила! — голос у Зои Павловны стал неприятно визгливым, как у торговки. — Повторить и то страшно… Тогда думала, просто сумасшедший старик, самозванец, псих… Не узнала святого, имени не спросила… А он ведь предупреждал нас! Кричал!
Зубатый надвинулся на нее и снял кепку.
— Что?! Что кричал?
Снегурка облизнула пересохшие губы, сглотнула этот чужой голос и глянула снизу вверх.
— Боги спят! Что же вы так шумите, люди? Если молитесь, шепотом молитесь и ходите на цыпочках.
Разбудите богов до срока, опять нас беда постигнет!.. И еще что-то говорил… А к тебе пришел, чтоб ты царю об этом сказал…
В этот миг она сама напоминала блаженную…
3
На следующий день, когда внутренняя паника немного улеглась и положение уже не казалась таким опасным, как вчера, Зубатый попытался выстроить собственное отношение ко всему происходящему, поскольку тонул в неопределенности. Он делал так всегда, если в каком-то сложном вопросе не видел никакого выхода: садился за стол и, рисуя на бумаге символические фигурки зверей, которые обозначали людей и связанные с ними события, таким образом растаскивал ситуацию на составляющие. Затем сортировал картинки, раскладывая по кучкам плюсы и минусы, уничтожал, что взаимно уничтожалось, и получался своеобразный сухой остаток, с которым можно было работать.