Нет. Нет, это не укладывалось в общий ритм. Он стер это. Дайте-ка подумать, он барабанил ногтем по гнилым зубам. Что можно еще сказать? А!
«И это только справедливо, — размышлял он, посмеиваясь, — что именно мне, единственному выжившему, предстоит пролить свет на столь невероятную трагедию, как смерть человечества». Так, может, надо исторгать бесконечные сожаления и пышные панегирики, способные смыть всю горечь одной большой очищающей волной? Или же нет?
«Человек, человек, — невесело думал он, — что же ты сделал со своим таким великолепным миром? Неужели он был настолько ничтожен, чтобы ты презирал его, настолько шаток, чтобы ты захотел спалить его дотла, настолько уродлив, чтобы тебе пришлось перекраивать его горы и моря?»
Он горестно заохал.
Руки обмякли. Слезинка, две слезинки покатились по бокам похожего на клюв носа, повисели на кончике, а потом упали на землю. И зашипели.
«Что за чудо, — мысленно стонал он, — что я стал последним представителем изничтоженного племени людей. Самым последним! Фантастика, какое в этом величие — быть одному во всем огромном мире!»
«Это даже слишком, — кричал он про себя. — Голова идет кругом от собственной значимости». Он взялся за пистолет. «Как же я смогу удержать на своих плечах столь сокрушительный груз? Найду ли подходящие слова, будут ли мои чувства отвечать грандиозности возложенной задачи?»
Он заморгал, опустил пистолет. Его возмутил подобный вопрос. «Как, чтобы я не справился, чтобы мои слова не подошли?» Он распрямился и сердито посмотрел на затянутое пеплом небо.
«В самый раз», — заявил он. Прекрасно, что весь последний обряд совершает лишь один человек. Разве было бы лучше, если бы ватага каменотесов суетилась вокруг надгробной плиты, натыкаясь на руки друг друга в неуклюжей попытке выбить на ней эпитафию человечеству? Или же шайка писак бесконечно спорила бы над некрологом Адамову роду, пихаясь и тычась во все стороны, словно футбольная команда без тренера?
Нет, так гораздо лучше — один человек, переживающий блистательную агонию, один голос, произносящий последнее слово, ставящий точки над «i», а затем прощание с господством человека, исполненное пусть и не в возрождающих к жизни, но искусных стихах.
«И этот человек я, я этот голос! Благословленные этой финальной возможностью, только одни мои слова, без миллиона других, сливающихся с ними, только мои строки звенят в вечности, и некому их прервать».
Он вздохнул и снова принялся писать.
Он тревожно вскинул голову — с другой стороны захламленной долины донесся некий звук.
— А? — пробормотал он. — Что такое?
Он заморгал, всматриваясь покрасневшими глазами, наклонил голову набок, сощурился. А потом его нижняя челюсть начала опускаться все ниже и ниже, пока рот не превратился в жерло потухшего вулкана.
По долине ковылял человек и махал ему рукой. Он смотрел, как зола поднимается клубами вокруг хромающего человека, и его разум вдруг совершенно онемел.
Представитель его вида! Товарищ, еще один голос, который можно услышать, еще один…
Человек дохромал поближе.
— Друг! — выкрикнул незнакомец в изумлении.
И внезапно, когда он услышал, как этот голос вторгается в угрюмую тишину, в мозгу поэта что-то щелкнуло.
— Я не позволю себя ограбить! — закричал он. И выстрелил человеку точно между глаз. После чего отошел от обмякшего тела и прошагал про раскаленной земле к другому валуну.
Он сел, закатывая рукав. И перед тем как снова склониться над работой, он крутанул пальцами пустой барабан.
«Что ж, — вздохнул он, — пережить подобный момент одному, остаться с величественной, сияющей судьбой наедине — это того стоило».
«Сонет сожженной планете», — начал он…