Однако в комнате Сержа в Париже была большая фотография Симона, одна из его трубок, пара ботинок, сильно потрёпанных, и пара джинсов, залитых краской – Симон, должно быть, принёс их для работы по дому. Эти предметы лежали среди игрушек и прочих вещей, которые Серж имел обыкновение повсюду разбрасывать. В шесть лет у него была мания переодевания в течение всего дня. Стоило ему обнаружить неудобство реальное или мнимое в своих шортах, жилете или в носках, как он яростно стягивал их и примерял другую одежду, переворачивал ящики вверх дном, кричал, плакал, а потом, в конце концов, успокаивался. Барбара, нечувствительная к шуму и беспорядку, просто пожимала плечами. Но если у неё находились друзья, которые любили тихо помедитировать, держа подле себя ароматические палочки, зелёный чай и книги про дзэн, она трясла и била Сержа, урезонивая его размеренным голосом:
– Послушайте-ка, молодой человек, не пора ли прекратить эти игры?
Вне себя от ярости, ребёнок отправлялся рыдать в чулан, а Барбара и её друзья могли спокойно продолжать свои упражнения.
Появление Джонатана изменило всё. Он не умел медитировать. Он последовал за Сержем в его чулан и был поражён увиденным. На полке, прибитой очень высоко к стене, свернувшись клубочком за грудой мятого белья, лежал задыхающийся маленький зверёк, упрямый, дикий и недоступный, являя взору лишь ухо и краешек колена. Глубоко тронутый, Джонатан отчаянно хотел утешить его, взять на руки, но он терпеливо стоял там, со слезами на глазах, позволяя себя разглядеть. Внезапно Серж опрокинул свою бельевую крепость и повис у него на шее. Позже он показал Джонатану, как ему удавалось залазить в это логово; спускаться оттуда было гораздо труднее.
Они закончили вечер в комнате мальчика, где было так спокойно, что Барбара прервала свои эксперименты с нирваной, чтобы понять, отчего такая тишина. Её взору предстали двое мальчишек на полу; сидя на лежащем Джонатане, Серж раскладывал по его спине маленькие пластмассовые блоки, из которых можно было построить бунгало или, к примеру, заправочную станцию. Сконфуженный Джонатан, увешанный этими угловатыми гирляндами, не знал, что сказать в своё оправдание. После того первого вечера он чувствовал сильное беспокойство. Спустя несколько недель, всё же пришлось признаться самому себе, что Серж любит его, и вновь обрести душевное равновесие.
Серж вёл себя как маленький ребёнок. Он выдумывал для Джонатана десятки воображаемых мелочей. От него же он требовал, чтобы Джонатан одевал и раздевал его, надевал ему ботинки, купал, водил в школу и обратно, держал его за руку на улице, целовал до и после, помогал читать буквы и рисовать даже самые простые из них. Он был настолько неуправляемым и капризным за столом, что Барбара капитулировала и разрешала ему брать из холодильника, что ему по вкусу. Но Джонатан любил готовить, поэтому теперь Сержу нравилось есть вместе с ним.
Джонатан исполнял каждую роль с таким терпением и удовольствием, что раздражённая Барбара вскоре увидела в этих ритуалах отвратительные привычки, прививаемые её сыну, и немедленно их пресекала. Это ввергало Сержа в плохое настроение – ещё больше беспорядка, разбитых вещей, криков и побегов на полку в чулан. Сообразно своему умению строить причинно-следственные связи, Барбара пришла к выводу, что Джонатан расстраивает мальчика и оказывает на него дурное влияние. Начитавшись определённого рода сочинений, она приписывала это не каким-либо извращениям со стороны Джонатана, а негативным вибрациям, которые он порождал, не будучи в состоянии их контролировать. Знатоки вибрации, её друзья, подтвердили диагноз:
– Ты права: то, что излучает этот парень, просто невероятно. Не оставляй с ним ребёнка.
– Да, знаешь, я чувствую это прямо здесь. Правда.
– Я бы сказал, что у него нет оргонной энергии.
– Ты что, спятил? Она у всех есть.
– Знаю, но, видишь ли, я не знаю, известно ли тебе, но он не принимает её, он как бы отталкивает её, он... ну, я не знаю... но это же очевидно, разве не видите?
Именно Симон не дал окрестить Сержа жеманным христианским именем. Когда он родился, Барбара хотела назвать младенца Себастьяном-Казимиром, или Жерве-Артуром, или Гийомом-Ромуальдом, или кем-нибудь ещё в том же духе, но Симон запротестовал с такой нетипичной энергией, что Барбара уступила: они тогда собирались пожениться, и её беспокоили другие разногласия. Сержем звали отца Симона, которым он восхищался.
Что касается настоящего имени Барбары, то её звали Жоржетта. Мать только так её и называла, будучи у них в Париже. Склонный к иронии, Серж готов был обмочиться со смеху всякий раз, когда бабушка говорила «Жоржетта», но вовремя сдерживался. В те дни у Барбары бывало скверное настроение, и между матерью и дочерью вспыхивали ссоры.