– Это все неинтересно, – вяло ответила Нина после молчания. – Конечно, у всякой квартиры есть муж, а вместе у них есть зарплата…
– Ты что, тайком бегаешь от него по своим интересам? – обиделся Фирсов за мужа.
– Нету мужа. И квартиры нет. А зарплата есть.
Она неторопливо, – откидывая голову, закрывая глаза, – по-прежнему отпивала из бутылки, время от времени посматривая в боковое стекло. За ним было поле: ярко-зеленое, свежее, как будто бы оно за долгие-долгие годы нисколечко не устало жить однообразной жизнью; и с каждым циклом природы его снова и снова хватало на веселую, беспечную эту зелень…
– К нам надолго? – задал наконец свой главный вопрос Фирсов.
– Не знаю. Может, на день. Взяла и уехала от друзей, от знакомых…
– Ну и что же, – спросил Фирсов после некоторого размышления, – эти все твои друзья-знакомые – они холостые, что ли? Без семьи, без детей?
Старик стал круто выруливать на повороте, Нину невольно примкнуло к отцу.
«Не знаю я об этой болезни ничего, – старику было брезгливо, – побежденная она медициной хоть?»
Для себя он решил быть с ней построже: не целоваться, не дотрагиваться. Он включил радио, нашарил музыку, а дочь в каком-то приподнятом тоне сказала:
– А как вы здесь, папа? Как наш дом?
Был этот тон какой-то вычурный, словно она эти слова говорила со сцены, но старик различил в ее голосе тепло. Странно, но в его душе тоже стало разгораться наивное доброе чувство, – скованность и раздражение стали будто бы потихоньку исчезать…
– Как мы здесь? Да помаленечку… Я в совхозе все работал, на пенсию вот вышел. Был передовиком социалистического соревнования, – добавил он казенную фразу, от которой, впрочем, ему стало как-то неловко. – Мне и премию большую перед пенсией дали…
– Ну да? – будто бы простодушно удивилась Нина.
Фирсов даже хихикнул от удовольствия.
– А как же! Совхоз поощрил. Мы со старухой еще немножко подкопили, – и вот машину купили: два года уже прошло… Цветы выращиваем, я в область езжу придавать. Ну и овощей когда в сезон прихватишь: хорошо идут, прямо с колес… – Старик и вовсе оживился: – И для собственного удовольствия, ну и для денег. Когда похоронят на собственные деньги – как-то спокойнее, приятнее перед людьми – не укорят… Правильно я говорю?
«А может, и не болезнь у нее, – тем временем думал он. – С чего это я взял?»
Был Фирсов мнительный, но не любил, когда лишний раз ему кто-нибудь напоминал об этом со смешком. Он смолк, углубился в свои мысли.
– А ты помнишь, – сказала дочь, вновь отвернувшись к боковому стеклу, – у нас стайка сгорела, когда поросят купили? Помнишь? Вы все мечтали: наплодятся, торговлю по весне разведем, по шестьдесят рублей…
– Ну? – коротко кивнул Фирсов.
«Сейчас скажет: я видела, что проводка воспламенилась, могла предупредить, а не захотела почему-то… А я-то знаю, что видела и не сказала… А поросяток тогда еще не было: только собирались их покупать; перепутала ты, матушка…»
– Я видела, как проводка воспламенилась…
Слепень, дремавший на боковом стекле старика, отчаянно дернулся, зажужжал. Старик накрыл его рукой и сказал:
– Знаю.
– А я знала, что ты знаешь: я все эти годы знала… – И она засмеялась сухо, трескуче.
Чувство в старике потухло, вернулось знакомое томительное раздражение, которому, казалось, не будет конца. Теперь они ехали молча. Жара усиливалась. Нина проговорила, копаясь в сумке:
– Жарко… Хорошо бы искупаться, папа… Тут есть где-нибудь место? Я и купальник с собой прихватила…
Странные мысли родились в голове старика; он не сразу ей ответил, скрытно ухмыльнулся:
– Подожди маленько, доедем; есть место у меня на примете: там вода широкая, тихая…
Вскоре из зелени вынырнула поблескивающая река. Старик остановил машину повыше места, где она делала мягкий поворот. Здесь вода была глубокая и темная – здесь были смертельные воронки.
В прошлом году здесь утонули двое солдат.
Дочь зашла за машину, стала сбрасывать одежду, приговаривая негромко:
– А я уже и забыла эти ощущения детства: ты входишь в воду, она все ласковее н ласковее обнимает тебя: до груди, до сердца…
– Это да…это конечно… – в лад ей стал вторить старик, боясь, то она передумает.
…Она помахала ему рукой у воды. Стала входить.
Фирсов смотрел. Вода дошла ей до пояса, еще несколько шагов – и дальше, как знал старик, было круто и навсегда. Дочь остановилась и, помедлив, обернулась.
Старик похолодел. Ему показалось, что дочь сейчас скажет глубоко и спокойно: «Папа, я знаю, что ты знаешь…»
– Иди, иди, – ласково проговорил Фирсов, их разделяло сейчас метров двадцать.
– Там, у тебя за спиной, ветер… – проговорила Нина:
– Что за спиной? – не понял Фирсов.
– Ветер…
– А, – старик угодливо улыбнулся. – Понимаю, ветер… как же, очень даже ветер… дует, так сказать… Ну ты, доченька, иди… иди дальше в воду-то, поплавай…
Теперь мысли у старика были беспорядочные. Неожиданная возможность покончить навсегда со своим беспокойством торопила их.
И тогда он сипло повторил, уже приказал почти что:
– Иди!
Вдруг под небом родился рокот моторной лодки, стал быстро приближаться. И вот сама лодка выскочила из-за широкий излучины и вскоре поравнялась со стариком.
– Здорово, Андреич! – закричали с лодки.
А Нина уже шла обратно, торопливо, будто бы боялась лодочной волны, которая стремительно летела к берегу.
Выходя, она коротко бросила:
– Мне что-то расхотелось, папа… Место неуютное…
В машине сидела притихшая, на старика ни разу не посмотрела до самого дома…
Скоро они приехали. Фирсов остался во дворе повозиться с машиной, бросил дочери:
– Иди, мать тебя там встретит…
Старуха Фирсова была сухопарой, молчаливой женщиной. Своих искусственных челюстей она не любила, часто снимала их посреди дня. Тогда ослабший рот ее становился похож на морщинистый мешочек, стиснутый рсзиночкой. Челюсти она опускала в стакан с холодной водой, за свежестью которой, кстати, тщательно следила. Они покоились там – розовые, как земляничное мыло, облепленные пузырьками. А крошки хлеба и творога медленно выпадали в осадок.
Нина вошла в просторную избу, старуха Фирсова сидела за пустым столом.
– Привет, мама! – В крепкой сельской избе ее приветствие прозвучало наверно легковесно.
– Здравствуй, Нина, – старуха ответила сухо и как-то даже высокопарно.
Она неловко приобняла дочь, потом сказала:
– Поживешь в маленькой комнате, где гардероп…
Маленькая, затемненная палисадником комната с гардеробом, была самая уютная, как помнила она еще из детства. Нина вошла и остановилась у окна. В окно рвалась зелень – белый тюль не пускал ее. Нина отодвинула ткань, забросила се легкий шлейф на белый куст и спросила, как бы испугавшись того, что сделала что-то не так:
– Можно так, мама?
– Можно, – бесцветно отвечала старуха. – А чего же без вещей?
– Я ненадолго совсем. Да и нет у меня никаких вещей…
Это обстоятельство заставило старуху замкнуться.
– А я бы сейчас помогла чемоданы распаковывать… – проговорила она, будто бы обидевшись. Потопталась и ушла, проговорив:
– Буду чай накрывать.