Выйдя из ворот дома, они свернули налево и прошли почти до главной улицы, пересекающей город от моста Богоматери. Там, справа на углу, была цирюльня, в которой им начисто обрили щеки перед дальней поездкой. Затем де Мезьер потянул своего спутника дальше к центру города, и, свернув налево по улице, они достигли маленькой площади перед главным Собором. Там шла бойкая торговля, несмотря на близость ко входу в храм и мрачную значимость самого места. Здесь стоял позорный столб, перед которым зачитывали приговоры, зачастую к смерти, а уже потом осужденных вели на Гревскую площадь, где могли поставить к столбу и сжечь, как проделали с еретичкой Маргаритой Поретанской, или за город — к знаменитой висельнице Монфокон, как с Ангерраном де Мариньи.
— Ты скорбишь по нему? — спросил Джованни как будто между прочим, прерывая рассказ господина де Мезьера о городе.
— Да, — коротко ответил Готье. — Он был умён и талантлив. Прекрасно и изощрённо воплощал в жизнь замыслы нашего доброго короля Филиппа, но… у него было слишком много завистников. И как король не мог существовать без своего советника, так и Ангерран не смог существовать без своего короля.
— А ты? — они свернули на боковую улицу и пошли, огибая собор по направлению к реке.
— Что я? — де Мезьер будто очнулся от своих мрачных мыслей.
— Ты же смог остаться на службе и перейти от отца к его сыну!
— Смог, — согласился Готье, — когда король Людовик отдал Богу душу. Но неизвестно, что со мной будет, если умрёт и нынешний король-регент Филипп. Новый король может предпочесть окружить себя придворными льстецами, а мой король… — он сделал ударение на слове «мой», — привлекал и отбирал себе на службу людей талантливых и неглупых. Иначе не смог бы осуществить всех своих замыслов… Спускайся!
Они оказались на берегу реки у каменных ступеней, ведущих вниз к воде на маленькую пристань, возле которой стояло несколько лодок. К ним сразу подскочил один из лодочников, принявший советника короля как давнего знакомца, и жестом пригласил пройти в одну из лодок, предназначенную для прогулок по реке.
— Это Петр, — сказал Готье, присаживаясь на заднюю скамью. Лодка под ним ощутимо просела, но казалась крепкой. — Я часто беру его лодку, — он протянул руку Джованни, усаживая его рядом, и, полуобняв, крепко прижал к себе. — Он может быть слепым и глухим, но главная его ценность в том, что он немой! — Петр улыбнулся им щербатым ртом и взялся за весла.
Лодка заскользила против течения по направлению к мосту Богородицы, проплывая под его сводами, а потом направилась к мосту Менял.
— А вот мой дом, но со стороны реки, — Джованни узнал окно, из которого иногда выглядывал наружу. Готье взял его ладони в свои.
— Тебе не холодно? Разве? А пальцы холодные.
У Джованни порозовели щеки. Руки де Мезьера были такими согревающе-теплыми, что он поймал себя на мысли — как же хорошо, что они помирились с Готье! Вчера ночью оба были хороши: советник короля со своими страстями и представлениями об исключительной власти, да и Джованни тоже поддался эмоциям — сначала из-за вести о гибели Стефануса, потом о смерти Франческо делла Торре. Он испугался, что Господь разгневался и забирает теперь жизни тех, кто был ему дорог. Может, и Михаэлису предначертана та же участь? Поэтому и сорвался — мог же подыграть желаниям де Мезьера и не злить его лишний раз проявлением собственной непокорности, не играть его чувствами…
Джованни обратил лицо к де Мезьеру, выразив взглядом безмерную благодарность и удовлетворение. Солнечный луч, вырвавшись из-за темных рваных туч, позолотил прядь его волос, выскользнувшую из-под шапки. Де Мезьер с нежностью протянул руку и убрал ее, завернув за ухо.
Лодка уже миновала мост Мельников, выйдя на простор всей ширины реки, являя взгляду своих путников королевский дворец и сады, окруженные высокой стеной. Она сходилась под углом с такой же стеной, обрамляя остров, на котором расположился город. А перед стеной можно было увидеть два пустынных, образованных наносами реки островка. Лодка причалила к развалившимся сходням на одном из них, но де Мезьер не захотел выходить: лишь сидел и смотрел с этого места на раскинувшийся перед ним Париж. Посередине высились строения королевского дворца, за ним в отдалении можно было разглядеть башни собора Богородицы. По обоим берегам реки возвышались башни с крепкими стенами: слева Луврский замок, а справа — Нельская башня, так что вся столица великого королевства Франции представала как на ладони, заявляя о своём могуществе.
— Здесь их и сожгли, — Готье де Мезьер заговорил вновь. — Прямо на этом острове. Мы с Гийомом стояли вон там! — он указал рукой на островок рядом. — И смотрели, как двух магистров ордена Тамплиеров, скованных вместе, поставили к столбу, обложили дровами и хворостом и сожгли.
— Они что-нибудь говорили? — тихо спросил Джованни.
— Ты о тех пущенных в народ слухах о проклятии? — Готье презрительно скривил губы в усмешке. — Нет. Только молились. Да разве остаётся у человека способность говорить, когда горит хворост, которым он обложен [1]?
— И как Гийом де Шарне воспринял такую смерть собственного дяди? Он ничего мне не рассказывал! — ученик палача нахмурил лоб, ощущая сопереживание другу в своём сердце.
— Надеялся до последнего, но увы! — Готье тяжело вздохнул. — Участь их была предрешена заранее. Наверно, еще до того, как тебя приметили в Марселе. Но этим занимался Гийом де Ногаре. Это был целиком его план. Он, как и ты, оказался тогда отлучённым от церкви, но нашел в себе силы — с одобрения короля Филиппа — сдвинуть такую огромную гору: подчинив понтифика и весь святой престол королевской власти, а не наоборот… Да, ушли те времена, — добавил советник короля с грустью. — Для меня — король Филипп, прозванный в народе Красивым, является воплощением наивысшей власти, примером, какой она должна быть.
В год последнего понтификата Папы Климента [2] — в тот страшный для многих год — случилось слишком многое, что можно было назвать как Божьим промыслом, так и карой. Тот год был для короля Филиппа верхом его могущества и его бесстрашия, ведь именно тогда он довершил дело всех многих лет своей жизни: расправился с тамплиерами, полностью подчинил себе Святой престол и уже ничего не боялся.
Готье де Мезьер заставил Джованни обратить взор на другой берег реки.
— А это — знаменитая Нельская башня. До ваших краёв не могла не дойти весть о том, как жены принцев были уличены в измене и приговорены к заключению.
— О, да! — оживился Джованни. — Слухи дошли очень быстро, только и обсуждали, какой у принцессы Маргариты был любовник. А когда принц Людовик стал королём, его «рогоносцем» только и называли!
Готье погладил его по щеке, и тот невольно зарделся, бросив нервный взгляд в сторону лодочника, который нарочно сел к ним спиной.
— А этот рыцарь был не старше тебя, Джованни. Такой же красивый и ладный, весёлый и недалёкого ума, — продолжил де Мезьер и убрал руку от его лица. — Но разве такой король, как Филипп, стал бы выносить своё грязное бельё на потеху народу, если бы не преследовал какие-то цели? Ведь весь его путь состоял из расчетливого продумывания каждого шага и его последствий, длительной подготовки и точных ударов. Разве совершил бы король, пусть поддавшись слухам и гневу, такой шаг, что лишил сразу трех его сыновей законных жен? Да и кровь рожденных детей подставил под сомнение? Это позор его сыновьям-рогоносцам! Неужели наш добрый король стал бы так жесток к своим детям? Нет! Даже если бы эти бургундские принцессы и нагрешили с половиной двора, то знал бы об этом лишь узкий круг лиц. А тут — какое веселье для народа: дамы самой благородной крови, в простых рубахах, обритые налысо, едут в железных клетках по городу, а на Монфоконе висят обезображенные тела их полюбовников: оскоплённых, с содранной кожей, перебитыми на колесе костями.
Джованни вздрогнул, ярко представив сцену, описанную де Мезьером.
— …и заметь, — продолжил он, — прошло ровно четыре седмицы с того дня [3], как народ парижский жадно всматривался в горящие костры на этом острове [4] перед королевским дворцом, где сожгли тамплиеров: Жака де Моле и Жоффрея де Шарне.