Люди поговаривали, что свою диковинную внешность он впитал с молоком кормилицы. Уж не очень-то он походил на своего младшего брата Альфонсо: волосы вьющиеся и черные, глаза тёмные — серо-синие, да и кожа смуглее, будто понесла донья Леонор Нуньес, в девичестве де Сааведра, не от мужа своего, благородного дона Фернандо, а от мавра. А как минуло Мигелю семь лет, так он еще сильнее стал похож на сына своей кормилицы и няньки Гилы, но донья Леонор не слушала сплетен, а сердцем знала, что это её ребенок, а когда через год голова дона Фернандо, вместе со знаменем города Кордоба, была доставлена в Севилью к королевскому двору, то такие разговоры внезапно стихли, поскольку Мигелю по старшинству доставалось управление домом Нуньес.
И только много лет спустя молочный брат Мигеля Нуньеса, тоже Мигель, самый близкий друг, почти как брат, поведал своему синьору то, что рассказала его мать на смертном одре о ночи их рождения. Беременность доньи Леонор проистекала очень тяжело, особенно подкосило ее здоровье накануне родов страшное известие о гибели двух старших сыновей — Муньо и Руя, их лодка перевернулась во время прогулки по реке, и они оба утонули. Донья Леонор рожала долго и мучительно. Ее повитуха, сестра Гилы, не находила себе места, мечась между двумя домами: Гила тоже решила родить именно в эту ночь. Так повитуха случайно столкнулась с доном Фернандо, обезумевшим от горя, который приставил меч к ее шее и поклялся всеми святыми, что «ежели она тотчас не займётся его женой и ее родами, то он вырежет весь их нечестивый квартал, и ему плевать, что они все христиане, поскольку вера их не столь крепка: это только при короле Фернандо, что завоевал этот город, они спешно покрестились, а так — совершали святотатство и поклонялись проклятым маврам». Донья Леонор пребывала в беспамятстве, и жизненный вопрос стоял уже о том: спасать мать или дитя. Тут повитухе и пришла мысль выдать сына своей сестры, которая только родила младенца, но продолжала тужиться дальше, за новорождённого ребенка Нуньесов. «А уж если обман вскроется — то столько времени пройдёт!» — решила она, чувствуя своё господне предназначение — спасти своих сородичей от гнева дона Фернандо. Решение принималось быстро: муж Гилы — Мануэль, тоже лекарь, уже вынимал из родовых путей их второго ребенка и, убедившись, что тот дышит, сразу передал его своей свояченице-повитухе и поспешил помочь в этом тайном деле, забрав для похорон тельце мертворожденного ребёнка Нуньесов.
Дон Фернандо был вне себя от счастья, щедро наградил повитуху и нанял ее сестру Гилу кормилицей. А в двух семьях города Кордобы начали расти два Мигеля, щедро питавшиеся молоком своей же матери. Тайну своего рождения Мигель Фернандес не открывал никому, и никто не мог указать на то, что он не сын дона Фернандо, поскольку отец его признал, и этого было достаточно. Неизвестно, как сложилась бы его судьба в дальнейшем, будь Фернандо Нуньес жив: добрые люди намекнули бы ему про обман, который с каждым годом становился столь очевиден — оба Мигеля были не идентичны, но очень похожи друг на друга. И единственным человеком, которому удалось заставить сердце Мигеля приоткрыться, был Джованни, «его Жан», только ему хотелось говорить слова любви именно на том языке, что впитал с молоком матери.
— Да тебя, малолетнего бастарда, надо бы высечь и выебать хорошенько, чтобы спесь твою согнать, — не повышая тона, ответил Мигель Нуньес своему собеседнику.
— Тебе мало? — арагонец смерил его презрительным взглядом, вопросительно приподнимая бровь.
— Этого? — Мигель оттянул воротник камизы, где багровел, налитый кровью, след от удара плетью. — Меня такое только согревает! Неужели ты решил, что я забыл, как холодно в казематах МОЕГО замка?
— Замок мой по праву!
— Твой отец им щедро расплатился со мной, иначе лишился бы головы и не успел заделать тебя!
Хуан Перез Понче из Леона был знаменитым воином из известной семьи: его брат Фернандо, тот самый, что когда-то доставил голову названного отца Мигеля Нуньеса в Севилью, руководил тогда обороной всей границы с Андалузией, будучи доверенным лицом короля Санчо, брат Педро был магистром ордена Сантьяго, а брат Руй — магистром ордена Калатрава. Вот ему как раз и отдали на воспитание юного Мигеля, точнее — решение еще не было принято ни семьёй, ни королём Кастилии, но Хуан Перез опередил всех и попросту похитил Нуньеса, когда тот прибыл в Севилью, и увёз в свой замок, который был дарован ему королём Арагона. Через три года разразился скандал, когда о местонахождении Мигеля Нуньеса стало известно. Неблаговидный поступок рыцаря из столь именитого семейства грозил опалой, но семейство Понче откупилось захваченными кордобскими землями и отдало во владение замок в Арагоне, будто не Нуньес содержался там пленником, а Хуан Перез Понче провел всё это время у него в гостях.
Мигель Фернандес вернулся в родной город, став ещё богаче, познав в совершенстве владением мечом, но с полностью выжженной изнутри душой. О том, что он подвергался насилию, узнал только отец Мигеля Мануэля, когда Мигель Фернандес обратился к нему, как к близкому другу, поведав, что больше не сможет стать мужем для женщины, но и под мужчину никогда не ляжет. Мануэль выслушал его внимательно и вынес вердикт: «врач да исцелит себя сам!». Мигель Мануэль уже два года как жил в Салерно, обучаясь искусству врачевания, но можно было уехать и в Монпелье, тем более, что преподаватель медицины там — Арнольд из Виллановы, уроженец Валенсии, мог помочь на первых порах с устройством и языком. Так, Мигель Фернандес Нуньес, оставив все владения на попечение своего брата Альфонсо, отправился в свой долгий путь.
— Играешь словами, — снисходительным тоном ответил его собеседник и покачал головой, передвинул фигуру вперёд, — а самому-то несладко узнать, что друг твой мёртв. Как он умолял меня сохранить ему жизнь за то, что он всё расскажет! — арагонец прикрыл глаза от удовольствия созерцания представшей его взору сцены. — А я медленно проткнул ему живот, а потом резал, рассекая до паха, наматывая кишки на остриё моего меча. А он только стонал и плакал, потому что я сначала отсёк ему язык, — он посмотрел на Мигеля затуманившимся от вожделения взором, но не увидел, чтобы на лице того дрогнул хоть один мускул. Его пленник только смотрел на него своими почерневшими от ярости глазами, а потом уверенно протянул руку вперед и сделал свой ход.
— Раз уж, — кастилец разомкнул побелевшие от напряжения губы, — ты не похвастался сразу, значит, до моего ученика тебе добраться не удалось.
— До твоего любовника? — арагонец криво усмехнулся, снимая с доски пешку противника и делая свой ход. — Это дело времени! Я-то гадал, почему же ты так долго молчал? Ты ждал условленного дня — у вас с этим Жаном или… Джованни, короче — Хуаном, так привычнее, всё заранее было определено: он исчез на следующий день, когда ты решился заговорить. Конечно, мы опоздали. Самое смешное, что разминулись по дороге, в Нарбонне. Я смотрю, у тебя даже нет предположения, куда он мог направиться…
— Что скрывать? В Тулузу! — Мигель опять поднял на него глаза и откинулся на спинку кресла. — Но и там ты его не нашел! Наверно, Хуан умнее тебя, раз сумел исчезнуть бесследно. Тебе шах.
Рыцарь Калатравы поспешно передвинул свою фигуру, уводя её с линии огня:
— Дело времени…
— У тебя его не так много, Французское королевство такое большое… а я умею ждать.
— Посмотрю я еще на тебя, что скажешь, когда я твоего Хуана в цепях приведу сюда! — зло бросил арагонец. — Он не знает обо мне ничего, а я знаю о нём всё, даже о его исключительной внешности, люди такую запоминают!
— Я хорошо его подготовил ко встрече с тобой, — Мигель сохранял спокойствие, но холодная угроза слышалась в его голосе. — И даже если я не доживу до момента вашей встречи, то уже предвкушаю, как сладка будет для него месть! Он по капле будет выпускать тебе кровь, внимая стонам от твоих мучений, с радостью следить, как жизнь вытекает из твоего тела и душа отправляется в Ад!
— Тебе, Мигель, песни нужно слагать, под стать твоим любимым прованским труверам, — заметил арагонец, легко передвигая фигуру, ожидая, что его противник сдастся.
— Тебе мат! — Мигель красноречивым жестом указал на доску.