— Интересно… — задумчиво произнёс Джованни, — но мне уже поздно, к сожалению…
— Почему же? — пожал плечами де Мезьер. — Если сдашь экзамены, то сможешь быстро продвинуться. А без разрешения и бумаги об окончании факультета ты сможешь заниматься своим лекарским делом только под крылышком Михаэлиса, но не сам!
— А разве Михаэлис учился в Университете? — Джованни познавал всё новые грани тайной личности своего учителя.
— По моим сведениям — да. Мигель Фернандес Нуньес — Мастер медицины, получил свой диплом в Монпелье, потом переместился из-под власти короля Майорки и лорда Монпелье под власть короля Франции в Агд [1].
Джованни был поражён до глубины души. Он не знал об этом — не по собственному недомыслию, а по скудости тех сведений, что доносились до него. Ему никто и никогда не рассказывал, как можно стать лекарем, ведь Михаэлис всегда был простым палачом города Агд, что было занесено во все реестры по выплатам довольствия и жалования, а его практика, как полагал Джованни, просто исходила из опыта и желания помочь больным и нуждающимся.
— Так вот что он имел в виду, говоря «учился у лучших»! — единственное, что мог произнести ученик палача, выражая собственные чувства, заставляющие кровь вскипать от возбуждения перед открытием чужих тайн. — Но Михаэлис — простой палач, а не лекарь! Почему так? Я не понимаю! Может, у вас есть объяснение?
— Объяснение можно дать только от собственного ума, — Готье выпустил его ладонь и положил обе руки на плечи. Со стороны можно было решить, что двое собеседников просто о чём-то спорят, если бы левая рука де Мезьера, невидимая окружающим, свободно не заскользила вниз, под плащ, медленно оглаживая бок и спину Джованни. — Я могу только предполагать, что двигало Мигелем Нуньесом, когда он решил скрыть от большей части людей своё искусство. Всё дело в его учителе — Арнальде из Виллановы. Он настолько был знаменит, что лечил королей и понтификов, если бы…
Готье замолчал, выбирая слова, какими можно было бы преподнести опасную истину.
— Был? — Джованни внимательно слушал, но цеплялся к словам. — Уже умер?
— Господне провидение! — с печальным вздохом покачал головой де Мезьер. — Ехал к Папе Клименту, чтобы его вылечить, а корабль попал в шторм и разбился у берегов Генуи [2]. Давай-ка дальше пройдёмся, обойдём церковь кругом, иначе кровь застынет в ногах, и мы вскоре начнём замерзать, — они двинулись вдоль ограды, причем Готье так и не убрал свою руку с пояса Джованни. — Я много наслышан об Арнальде, но твой учитель должен знать больше. Видишь ли, когда наш добрый король Филипп боролся с властью Папы Бонифация, то возникла в народе… не без помощи некоторых умов того времени… идея объявить этого Папу Антихристом, а значит, согласно откровениям, в будущем нас ждала эпоха перемен и наступление власти Святого Духа… — Готье запнулся, а потом быстро резюмировал, — по мнению некоторых вольнодумцев, которых сочли еретиками. Так вот, этот Арнальд, вместо того, чтобы заниматься своей медициной, как человек большого ума, тоже начал писать богословские сочиненьица, призывая к «реформации христианства», что очень тогда нравилось королю Федерику Сицилийскому, под чье покровительство этот Арнальд из Виллановы бежал, покинув своего прежнего защитника — короля Хайме Арагонского. Посмотри на церковный вход. Не помнишь?
— Я был здесь, — подтвердил Джованни, — только не помню с кем и зачем.
— Ну, давай еще круг сделаем, а ты пока вспоминай… — они пошли дальше, осторожно перешагивая через лужи, наполовину покрытые тонкой корочкой льда. Окружающие стены домов давали лишь узкий проход между ними и церковной оградой, поэтому де Мезьер убрал свою руку, позволяя Джованни идти вперед, вполоборота повернув голову к собеседнику. Было явственно видно, что ученику палача интересно, но он силился понять, связать воедино всю ту мощную лавину новых сведений, что вывалил на его голову советник короля, пребывая в смятенном состоянии.
— Продолжу… учитель Михаэлиса был талантлив: много переводил с мавританского, иудейского, переосмысливал старые труды врачей прошлого… Его даже называли «новым Галеном». Я подробностей не знаю, но труды его по медицине известны всему божьему миру, ибо часто просвещал он монархов, и те следовали его советам. И, видно, известность эта и ощущение могущества вскружили голову: он «спутался» со спиритуалами, потом с бегинами [3], вспоминал иоахимизм [4], защищал тамплиеров, в общем — его осудили здесь, в Париже, по всем церковным правилам его же товарищи — богословы [5], но Папа Бонифаций был снисходительным и простил его, заявив, что лучше бы тот занимался медициной, в которой больше разумеет. Не знаю, успокоились ли уже церковники или нет…
— Данте, — внезапно прошептал Джованни, он остановился, прильнул к церковной ограде и опять вгляделся в окна, — господин Алигьери. О монархии. Я был здесь с ним и ещё двумя другими флорентийцами [6]. Вспомнил! — он так разволновался, что даже покрылся потом с ног до головы, стало жарко. Джованни торжествующе повернулся к де Мезьеру: — Теперь я понимаю, о чём они вели речь. Флорентийцы на чужбине всегда стараются быть вместе: я познакомился с ними здесь, в Париже, когда меня привезли обратно после папской комиссии в Пуатье и приказали скромно жить на той стороне… — Джованни показал рукой на противоположную сторону города, — за островом, в торговых кварталах. А господин Алигьери жил здесь, сначала у францисканцев, потом в студенческом общежитии. Одиноко жил… Нет, вы только не подумайте, господин де Мезьер, что я и его соблазнил! — он опередил Готье, хотевшего уже вставить в их разговор острую скабрезность. — Мне же было запрещено… э-э-э, заниматься ремеслом, иначе я мог быть осуждён за ересь, а этого тогда было совсем не нужно!
— Ну, и что же болтал ваш Данте о монархии? — снисходительно ухмыльнулся советник короля. Он тронул Джованни за плечо, призывая отпустить ограду и отправиться в обратный путь к дому.
— Говорил о двойственности природы человека, — начал Джованни, слегка нахмурив лоб, вспоминая, выворачивая на свет скрытые закоулки своей памяти. — У нас есть тело и душа, первое — предназначено для жизни земной, второе — для небесной. И обе эти природы должны стремиться к блаженству. Тело и разум должны упражнять себя в философских учениях при помощи моральных сил, а душа — через духовные учения. И если есть Рай на небе, то в силах человеческих построить свой Рай на земле. А для этого нужно справедливое общественное устройство — всемирная монархия или империя.
— А империей, как я понимаю, он называл устройство Небес… Так? Всё верно: Господь и дева Мария — венценосная чета, апостолы и святые — их слуги… Джованни, честное слово, вот где ересь! — воскликнул в сердцах советник короля и покачал головой. — Продолжай!
— Империя будет справедливой и мирной, ведь любой правитель стремится к завоеваниям, а если будет над ним верховный монарх, который и так владеет всем, то ему нечем соблазняться. Он будет заботиться о всех подвластных людях, заставит королей управлять их землями, а не идти войной на соседей. И это состояние мира и спокойствия принесёт благо и счастье городам, семьям, в общем — всем!
— И где же такого взять? Божьего агнца…
— Не смейся, — Джованни с укоризной взглянул на Готье, — это все же мой земляк-флорентиец придумал, хоть и изгнанный. И управлять этот император будет с помощью философии, изучив эту науку и слушая советы философов. Будет издавать справедливые законы, которые будут соблюдать не только простые люди, но и монархи.
— И что, этот Данте, — советник короля прикрыл рот рукой, давя в себе смешок, — мыслил себя тем самым философом, что будет советником императора?
— Возможно, — пожал плечами Джованни, — но Генриха Люксембургского уж как три Пасхи назад призвал к себе Господь. Не знаю, кого теперь господин Алигьери сватает в императоры…