— Я знаю, что ты понимаешь мой язык и можешь на нем говорить, — голос клиента над ухом вернул окунувшийся в телесные чувства разум. Большая теплая ладонь ласково повела по груди, мавр лежал рядом на боку, почти касаясь одеждой. Джованни постарался раскрыть пошире глаза и отогнать сон:
— Да…
— Кто твой хозяин? Фина Донатти?
Джованни нахмурился:
— Я ей не принадлежу, я свободный человек.
— Я не понимаю… — большой палец потёр навершие соска, что сразу отозвалось молнией наслаждения, пронёсшейся по телу и замершей в паху. Джованни уже не мог сдерживаться, положил ладонь на свой член, превращая молнии в удовольствие:
— Хозяйка этого борделя — моя старая подруга. Мне нужно было заработать денег, я их заработал. Но это не моё ремесло, я этим не занимаюсь.
— Как? — изумился мавр и даже чуть привстал на локте. — Ты меня обманываешь, зачем тебе такое красивое тело, если ты не услаждаешь им чужие взоры?
— Я услаждаю! — бесхитростно ответил Джованни. — Но только одного человека… хотя, теперь двух.
— Два хозяина? Я не понимаю…
— Не два… — терпеливо отозвался Джованни: — один постоянный, а один — временный. У нас с ним договор на месяц, я одну седмицу отработал. Возвращусь из путешествия, отработаю ещё три, а потом вернусь обратно к своему прежнему… — он завороженно обратился к образу, вставшему внезапно перед внутренним взором — глазам, цвет которых переливался, подобно предгрозовому морю, от темно-серого до насыщенного синего, глазам, обрамленным чернотой густых ресниц и бровей, чуть смуглой, иногда уставшей кожей.
Джованни скосил взгляд, мавр усмехнулся в усы и сверкнул белоснежными зубами:
— Тогда я тоже тебе временный хозяин: заплатил деньги и использую твоё тело как хочу.
Краска стыда окрасила щеки, подтверждая правоту этих слов. Покрывая его, мавр слишком походил на Готье де Мезьера, если закрыть глаза, не видеть цвета кожи… А Михаэлис?
— Нет, один… — прошептал Джованни, — самый важный и любимый. Который может… слушать и говорить…
О, голубки, на ветках араки, обнявшейся с ивой!
О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!
О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,
Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.
О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы
На тихом восходе и в час, когда солнце садится!
Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой,
Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой.
Сплетаются души, почуяв любви дуновенье,
Как пламени вихри над глыбами черных поленьев.
О, кто мне поможет пылать без угара и дыма
В слиянье немом, в единении с вечно любимой! [1]
— Как прекрасно! — восхищенно воскликнул мавр. — Мне странно слышать такую замечательную газель [2] из уст христианина. Воистину твой хозяин — учёный человек, что смог обучить тебя таким вещам.
Слово «хозяин» резало слух, но Джованни сдержался, не стал доказывать, что хозяин приказывает, а слуга — подчиняется. Любовники же равны в своих желаниях, действиях, пристрастиях, договариваются каждый раз. Заныло в груди и стало тоскливо: ученик палача выругал себя за собственную трусость — как можно говорить о любви и не доверять? Разве важно, где оказаться с любимым — в Раю или в Аду, главное — вместе!
— Не понимаю, — продолжил мавр, — как смог твой хозяин отпустить тебя в этот дом греха и позволить продавать своё тело? Или ему нравится подобная нечистота и распущенность?
— Он сейчас… — Джованни запнулся, подбирая слова, — в плену. И никогда не узнает об этой ночи. «Идиот! Я по собственной воле раздвигаю ту пропасть, которой страшусь: обиделся на Михаэлиса за его тайны, а сам пложу еще больше».
— Так, значит, на этот час — ты мой раб, а я твой хозяин?
Джованни вздрогнул всем телом, отрешаясь от размышлений, связанных с Михаэлисом. «Сколько еще раз мне нужно продать себя, чтобы, наконец, одуматься?» Но вслух произнёс привычную формулу:
— Как будет вам угодно, господин.
— Хочу еще раз взять тебя со спины, но орган мой пока недостаточно твёрд и требует поцелуев и ласк.
Мавр отказался разоблачаться, сказав, что одежда ему ничем не помешает, а после того, как коснулся тела шлюхи в первый раз, успел очиститься, а на шкуре он сейчас вбирает силу древнего зверя и занимается соитием, посредством которого эта сила проявляется через тело Джованни. Флорентиец уже не сомневался, что мавр — колдун, но уплаченные деньги жгли адским пламенем, заставляя выполнять договор. Черный человек пил свою силу медленно, глотками, опять превратив в пытку, сводящую с ума. Джованни показалось, что сознание покидало его тело несколько раз, но мавра это не останавливало. Испив до последней капли, иссушив, переведя за грань между реальностью и вымыслом, колдун опять наполнил его тело своими соками, потом перевернул, скатил на дощатый пол, словно бесплотную оболочку, оставив в покое, и исчез вместе со шкурой и свечами.
Фина лицемерно охала и только раздражала, пока Антуан затаскивал тело Джованни в приготовленную ванну. Флорентиец на несколько мгновений разлепил веки:
— Антуан, у меня завтра утром корабль в Пизу. Мне нужно на него попасть. Фина, — Джованни обратился к мадам с застывшей маской на лице и просветлевшим взглядом, — ты обещала мне отсосать и обеспечить уход.
— Сладкий мой, засыпай спокойно, мы всё сделаем в лучшем виде.
***
Старые друзья не подвели, хоть Джованни и не доверял им полностью, ожидая подвоха: мадам бы не продержалась столько лет, сохраняя своё заведение от любых нападок и обвинений, если бы была честна со всеми. Ложь давалась ей легко, но, по-видимому, к тем, кого она искренне любила, она не проявляла излишней жестокости в обмане. И лишь только потому, что капитан «Святого Януария» оказался знакомым мадам Донатти, Джованни, казавшийся сильно больным, был перепроведен на корабль и устроен на жестком тюфяке в трюме. Заработанное серебро — надежно зашито на поясе. Еда, вещи Джованни, меч Михаэлиса и лечебные мази в трех запечатанных воском горшочках — сложены в дорожные сумки.
На этом тюфяке Джованни и провалялся всю дорогу, иногда выходя на палубу, пошатываясь от усталости, чтобы справить нужду или попросить воды, которую пил, только смешивая с припасенным вином. Конец января был не лучшим временем для плавания по морю: пронизывающие ветра, холодные солёные брызги на сырой одежде, постоянная качка, страх перед штормами, хоть и берег был всегда на расстоянии видимости. Внутри корабля никто не топил печи, не разжигал угли. Согреться можно было только теплом собственного тела, засыпая в одежде, что сразу становилась рассадником для блох, которые так и льнули к любым теплокровным животным, спасаясь от холода.
Еду хранили в подвешенном состоянии: в трюмах, занятых товаром, постоянно множились крысы. Эти твари не стеснялись совокупляться прилюдно, делая это с повизгиванием и слишком довольными мордами. Наблюдение за ними было единственным развлечением.
Пассажиры почти не вступали в разговоры друг с другом, многие беспрестанно молились. Джованни тоже пробовал молиться, но мысли сбивались, роясь в голове как разбуженные пчелы. Большей частью они касались Михаэлиса, убеждая, что следует оставить домыслы — решать сердцем, и если любовь эта, подтверждаемая каждый раз в течение многих лет, сильна, то не следует испытывать беспричинный страх ее потерять. Потом грёзы неслись, подобно резвым коням, вперед: как встретит его родной город? И что влечёт его туда вернуться? Так ли важны подросшие братья и прощение отца? По возрасту Райнерий уже утратил свою власть над сыном по всем городским законам [3], поэтому насилия его воли, а несгибаемость своего отца и сложное переплетение представлений о собственной благородной крови, которая временно должна терпеть грязную работу и обиды от власть имущих «безродных выскочек», Джованни уже не ожидал. Скорее, хотел с гордостью показать, что второй сын, обреченный на греховную жизнь ради куска хлеба, не сдох где-то в сточной канаве, а кое-чего добился… хотя его задница для осуществления этого была использована не раз.