«Он был всецело мой, а я… осудил его за способ, который он выбрал… Осудил бы я его, если бы отдал за мою жизнь свою руку или глаз, свою красоту? Наверно, нет. Потому что я люблю именно Жана — и видел его и в худшем состоянии. За что же я обидел его сейчас? Если бы он пошел торговать собой в бордель, я бы тоже понял. Значит, дело в де Мезьере?»
***
Когда утром дверь спальни открылась, спящий Михаэлис просто ввалился спиной внутрь комнаты, судорожно просыпаясь. Полностью одетый Готье де Мезьер недовольно хмыкнул и прошествовал мимо, спускаясь вниз по лестнице. Джованни уже проснулся, потягиваясь на ложе, и вскинулся, услышав необычный звук.
Михаэлис быстро, в несколько шагов, преодолел расстояние до кровати и заключил его в свои объятия, склоняясь и укладывая обратно на подушки:
— Прости меня, — его губы попытались прикоснуться к его губам, но Джованни отвернулся:
— Я даже не мог помыслить, что ты меня осудишь! — голос его был тихим, глухим, он прикрыл глаза, чтобы не видеть перед собой ничего. — Когда я решился продать своё тело, я стоял у крайней черты — отчаяние от того, что потерял тебя, затмевало моё сердце и разум. Вот такой ценой оплачена твоя свобода! Не прикасайся ко мне, ведь я слишком грязен для тебя: на коже следы чужих поцелуев, да и нутро наполнено чужими соками.
— Ты не прав, Жан! — Михаэлис прижал его к себе ещё крепче. — Я никогда не разговаривал с тобой о прошлом именно потому, чтобы никакие воспоминания о чужих объятиях и поцелуях не стояли между нами. Я хочу к тебе прикасаться, тебя ласкать…
— Это похоть… — упавшим голосом ответил Джованни. — Когда я сегодня ночью стонал под де Мезьером, то всё думал: как спится тебе, мой любимый? Неужели так крепко, что ты ничего не слышишь?
— Я все слышал, — Михаэлис, ласкал языком изгиб его шеи, шептал в ухо, — каждый твой вздох переживал… и понял, как это больно. Открой глаза, посмотри на меня! Я люблю тебя, и мне не важно, каким способом ты спас меня! Главное — это то, что мы теперь сможем быть вместе. Живыми…
Джованни заплакал. Михаэлис насильно повернул его лицо к себе, покрыл поцелуями, стирая слезы подушечками пальцев:
— Открой глаза, доверься мне… пожалуйста! — небесная синева, затянутая влагой, завораживала. — Я не могу расторгнуть ваш договор с де Мезьером, это не в моих силах, к сожалению, но не думай, что мне всё равно и я не переживаю за тебя! Я не оставлю тебя, буду жить рядом, на постоялом дворе, и ждать. По договору ты всё время должен проводить с ним?
— Да. И ни с кем больше не встречаться. Его личная шлюха, — с горечью произнес Джованни последнюю фразу. — Он любит власть, хоть в душе и неплохой человек.
— Тогда он не должен знать, что я рядом, — разумно прошептал Михаэлис, — иначе намеренно будет тебя унижать, чтобы задеть мои чувства. Для него я уеду в Агд. А ты не позволяй ему смутить свой разум, договорились?
Черная тоска, поглотившая душу Джованни, сменялась знакомой теплотой, с каждым вздохом, с каждым поцелуем, что дарил ему Михаэлис, и флорентиец обнял его за шею, прижавшись к губам разгоряченным лбом:
— Наконец-то ты вернулся, таким, как я знал тебя прежде! — прошептал он ложь непослушными губами. «Не знаю, возможно…»
========== Глава 11. Послевкусие ==========
Михаэлис действительно уехал. Жоффруа, посланный вслед, преследовал его в течение двух дней, потом вернулся, доложив, что палач направляется в Агд. Это известие успокоило де Мезьера, который уже на протяжении четырех дней терзался подозрениями, немилосердно срывая свой гнев на Джованни, заставляя того чувствовать себя приниженной шлюхой, ставя на колени по нескольку раз за день. Потом понял, что былого доверия ему уже вряд ли добиться от равнодушного и покорного его капризам любовника, поэтому изменил тактику: опять вытащил из дома на прогулку по Сене и заставил упражняться с палками во внутреннем дворе. А вечером за трапезой решился на обстоятельный разговор, подлив в серебряный кубок карминного густого вина из личных запасов, хранившихся на особые случаи.
Как только нежный румянец окрасил щеки флорентийца, безучастно не следившего за тем, что именно пьёт, заливая напряженное беспокойство перед очередным ночным испытанием, советник короля решился заговорить:
— Мигель Нуньес уехал в Агд, — спокойная, будничная, будто ничего не значащая фраза.
— Я знаю, — в тон ему отвел собеседник, не поднимая взгляда от тарелки.
— А я послал проследить. Правда уехал…
Сегодня на Джованни была камиза и темно-синяя туника, выгодно подчеркивающая цвет его глаз, подсвеченных пламенем двух канделябров, стоящих на столе. Одеваться в красивое и чистое, пожалуй, было единственным его волевым пожеланием. В остальное время он сидел на кровати в своей комнате, скрестив ноги, упираясь взглядом в стену, и занимался тем, что сплетал и расплетал косички. А сегодня у цирюльника попросил остричь его коротко, но де Мезьер вовремя встрял в разговор и запретил.
— Я сам заплачу. Волосы мне мешают, — нерешительно попробовал возразить Джованни.
— Нет! — рявкнул Готье, еле сдерживая себя, чтобы не ударить флорентийца по лицу, лишь бы вернуть его из плена бессмысленного самоуничижения.
После некоторого молчания нож с грохотом выпал из его руки:
— Успокоились? Легче стало? — внезапно вскинулся Джованни, впервые за эти дни выглянувший из своей скорлупы. Нахмурился, уставился, не мигая своими нереальными глазами, да так, что Готье окатило горячей волной желания. — А то я уже себе все колени стер, чтобы доказать вам, что я теперь всего лишь бесправная шлюха. Чего вы теперь добиваетесь? Показать, насколько я жалок? Или обиделся на то, что я не назвал тебя своим любовником?
— Чуть тише, Джованни… — Готье накрыл его руку, лежащую поверх стола, своей ладонью и слегка погладил указательным пальцем чувствительное пространство между большим и указательным пальцами своего собеседника. — Конечно, я надеялся. Да, мне обидно.
— А теперь ты скажешь: я не умею просить прощения, Джованни, но ты меня прости… ты не шлюха, я тебя люблю, будь со мной поласковей… Так? — он отдернул свою руку, освобождая из плена, и погладил себя по лбу, расправляя глубокую складку между бровей.
— Если хочешь именно это услышать, то я скажу, — без тени сомнения ответил де Мезьер.
— Хоть какое-то разнообразие! — Джованни потряс головой, и его внезапно разобрал нервный смех: — А то — повернись спиной, хочу взять тебя сзади… повернись передом, хочу видеть твои глаза… — он хлебнул глоток вина больше, чем нужно, и закашлялся.
— Будь поласковее…
Джованни продолжал саркастически смеяться, шумно вздыхая, будто не хватало ему воздуха, выплёвывая слова сквозь сведенные усмешкой губы:
— Ты и Михаэлис — оба хороши: один не умеет просить прощения, а другой сдерживать ревность, но оба с лёгкостью способны причинять боль и требовать… именно — требовать, чтобы я был ласковым и всепрощающим.
— Ты во многом не прав! — Готье медленно встал со своего места, оказавшись за спиной у Джованни, положил ладони на напряженные плечи, разминая их пальцами. — Михаэлис не умеет благодарить. Именно так! Пока он гостил в моём доме, ни разу не удосужился спросить, каким образом с него были сняты обвинения в ереси, всё время молчал, принимая как должное. И с тобой поступил так, потому что не хватило ему смелости, чтобы сказать: спасибо тебе, Джованни, за все те жертвы, на которые ты ради меня пошел…
— Зачем ты всё это мне говоришь? — он поразился точности, с которой де Мезьер определил испытываемые чувства, и слегка подался назад, подставляясь под его руки.
— Я ведь прав! — Готье склонился и поцеловал его в висок, с нежностью провел по волосам. Джованни повернул к нему голову, взглянул снизу вверх: не шутит ли? Но советник короля заставил его встать со стула, а потом присесть на край стола. Приблизил лицо так, чтобы его глаза оказались на уровне глаз флорентийца, уперся руками в его колени. — Помнишь, я говорил тебе о лете и о зиме? Мой страх лишь в том, что я всё больше привязываюсь к тебе своим сердцем. Зачем ты вернулся? Уж лучше бы остался с семьей, я бы успокоился… Но нет, вернулся! Чтобы заставлять меня отталкивать тебя вновь и вновь, унижать, причинять боль. Хочешь понять, почему я это делаю?