— Да, — прошептал Джованни, растворяясь сознанием в полупрозрачных глазах де Мезьера, что смотрели сейчас на него с пронзительной грустью и сожалением.
Готье погладил своим большим пальцем его нижнюю губу, обнажая зубы, будто проверял искренность вырвавшегося пожелания:
— Внутри меня идёт борьба любви и разума. Я мог бы сейчас воспользоваться твоей беспомощностью, внушить… или заставить полюбить себя, но не хочу. И так же не желаю тебе вернуться к Нуньесу. И я не думаю о будущем, а если начинаю думать, то страх взрастает в моём сердце. Такие, как я, заканчивают свою жизнь на Монфоконе или с арбалетным болтом в животе, или выпив яду. В любом случае ты живешь столько, сколько отмерил Господь для твоего покровителя, короля. Я уже попадал в опалу, когда внезапно почил король Филипп. Спасался как мог, уповая на Божью волю и милосердие, но второго такого шанса у меня может не быть. И поэтому я не хочу испытывать сильные чувства к кому-либо: для меня станет пыткой их потерять или своей смертью причинить боль тому, кто искренне меня любит.
Де Мезьер разогнул спину и сделал шаг вперед, оказавшись между двух расставленных ног Джованни, который, в свою очередь, отодвинулся глубже, только бы не соприкоснуться с телом советника короля, но не смог избежать захвата его рук. Они мягко скользили по его спине, оглаживали бока, ягодицы, были теплыми, почти горячими, натирая кожу сквозь двойную ткань надетых рубашек.
— Я не получаю удовольствия, — нарушил затянувшееся молчание Джованни, который уже не знал, как избавиться от жара, терзающего его вены изнутри и идущего извне, заставлявшего мысли спекаться в тягучую смолу.
— А должен? — губы де Мезьера растянулись в мягкой усмешке. — Что сделал ты, чтобы его получать? Раньше я совал свой член в холодную каменную статую, теперь сую в холодную тряпичную куклу. Знаешь, когда ты был куском мрамора, ты даже мне как-то больше нравился! А ты заговорил об удовольствии… — Джованни начал краснеть от стыда, внутренне ругая себя за длинный язык. — Уверен, что те клиенты, что ты обслуживал в борделе, платили тебе не за это. И не за мокрую от слёз подушку…
— Ты и про это знаешь? Ты же крепко спишь! — отчаяние прорывалось в голосе флорентийца.
— Ну, я же не дурак! — умиротворённо ответил Готье. — Я всё чувствую. И мне не нравится иметь покорную шлюху, что потом изливает своё горе, думая, что никто об этом не знает. И раз ты заговорил об удовольствии… — рука советника короля уверено огладила молчащий пах Джованни, — то оно должно быть обоюдным. Не так ли?
— Да, — неуверенно согласился он.
— А значит, — продолжил де Мезьер, — нам лучше стать любовниками и дарить друг другу удовольствие, и хотя бы на время отрешиться от прошлого, отдавшись настоящему. Или я тебе настолько противен, что любое моё касание вызывает в тебе страх?
— Нет, — покачал головой Джованни, он даже протянул руку и коснулся груди Готье, почувствовал жар его тела сквозь камизу и пошел еще дальше в собственных ощущениях, представив, как пальцы зарываются в жесткую и густую поросль светло-рыжих волос, отыскивая нежный ореол соска, поигрывая с ним, потирая. Как начинают напрягаться развитые грудные мышцы, вызывая легкую подрагивающую волну, устремленную вниз живота. Как он поджимается, откликаясь на ласку. — Мне многое в тебе нравится.
— Тогда что же? Или ты привык чувствовать собственные запястья связанными и от того уже не способен сделать что-то сам?
Джованни зарделся от стыда и осознания того, что Готье сейчас раскрывает суть их тайного соглашения с Михаэлисом. Ведь только так, с осознанием полной власти над телом своего любовника, палач получал своё удовольствие: не просто изливался, а смаковал каждый миг приливающего наслаждения:
— Откуда ты…
— Знаю? Простая догадка. Ты же как-то попросил связать тебе руки, и тогда ты получишь удовольствие. Я отказался, потому что я — не Нуньес. Потом много размышлял над всем, что заметил. Ты сам внушил себе запрет на удовольствие иным путем, а теперь боишься, что, получив его, развеешь собственные иллюзии, связанные с Михаэлисом. Но его сейчас нет, и он сам позволил тебе быть свободным и проживать свою собственную жизнь. Поэтому, раз ты хочешь удовольствия, давай попробуем? Согласен?
Джованни тряхнул головой, прогоняя сон. Телу было тепло и приятно, и оно уже просило о свежих простынях и подушках, на которых можно было бы распластаться и преклонить голову. И почему бы не попробовать всё переиначить и отдаться ласковым рукам, что огладят его, вызывая трепет? Он прикрыл глаза, почувствовав губы, накрывающие его рот, позволил языку обвести их, проникнуть внутрь, а потом, дрогнув, сам откликнулся на этот призыв, срывая, вбирая в себя поцелуй.
— Пошли наверх, — сильные руки продолжали скользить по спине, сминая ткань камизы, перебирая мышцы, будто хотели исследовать и отметить каждую из них. Джованни не сопротивлялся, растворяясь сознанием, подчиняясь — подобно расплавленному воску, стекающему мягкой застывающей каплей, лишь прикоснувшись к жару пламени свечи.
Горячее дыхание ласкало его тело, вырванное из плена одежд; поцелуи, будто легкие укусы, покрыли живот и ребра, заставляли со стоном выгибаться навстречу, раскрываться, подставляя нежную кожу боков, подмышек, внутренней стороны бёдер под ласки.
Оказывается, волосы Готье были мягкими на ощупь, хоть он и стриг их коротко, кое-где серебристыми нитями пробивалась седина. Плечи и шея были покрыты россыпью рыжих конопушек, ярко выделяющихся на бледной коже. А шрам на спине от арбалетного болта постоянно попадался под ладонь: приподнятый над кожей, бесформенный, с жесткими узловатыми краями и мягкой серединой. Как же он раньше этого не замечал?
Член, захваченный шершавой ладонью, скользившей по нему вверх и вниз, возбужденно стоял, выделяя капли сока. Де Мезьер отвлекся, полив себе в руки масла, одной рукой принялся оглаживать поджатое отверстие входа, а второй опять вернулся к ласкам члена Джованни, уже более уверенным и размашистым. Сначала один, потом второй палец вошли в подготовленный анус, раздвигая стенки, задерживаясь надолго внутри, проворачиваясь. Флорентиец невольно сжался при первом проникновении, потом расслабился и раскрылся навстречу, еще шире раздвигая бедра. Но его любовник обладал недюжинной силой, поэтому резко подхватил под ягодицы, задирая вверх — так, что точкой опоры теперь стали только затылок, плечи и руки, упертые в ложе. Джованни распахнул глаза от удивления: Готье стоял перед ним на коленях, вытянувшись, подпирая собственными бедрами, а потом насадил на себя, ворвавшись внутрь, и принялся двигаться, удерживая тело любовника в подвешенном состоянии.
— А-а-а-ах! — волна наслаждения заставила вздрогнуть до судорог в икрах и пальцах стоп. Пальцы рук сжали простыни, застывая в цепком захвате. Де Мезьер вбивался на всю длину, каждый раз задевая узел удовольствия, улыбался, вглядываясь в мятущегося под ним Джованни, теряющего разум, покрывающегося обильным потом. Одного прикосновения было достаточно, чтобы излиться, а свою вершину удовольствия Готье уже довершил рукой, нависая над подрагивающим от затухающего возбуждения телом любовника.
— Сладко? — прошептал прямо в ухо, укладываясь рядом, встречаясь с благодарным взглядом и тянущимися за поцелуем губами. Хоть флорентиец и мало что соображал в тот момент, но его тело теперь будет помнить до утра, а с лучами солнца эти чары, что он навлёк на себя черными мыслями, будут развеяны воспоминаниями о сегодняшней ночи. Готье торжествовал внутри собственного сердца: ему удалось сломать тщательно выстроенные стены вокруг внушенного мифа об удовольствии, и теперь Джованни, почувствовав иной вкус, не будет сопротивляться, превращая себя в кусок льда.