Шли дни. Телефон молчал. Тревога стала докучливой, заставляя возвращаться к войне, тогда как нужно было сосредоточиться на обыденных вещах. Валера сделался раздражительным и грубым. Перед сном парень с досадой думал о друге.
Он смелый, конечно. Не каждый бы так смог: один, без опыта, в незнакомый край... Просто берёшь и едешь. Я ведь до последнего не знал об этом. Лучший друг, блин. Почему он не предложил поехать вместе? Знал, что откажусь? Ну да, я бы отказался, наверное. Не моё это. И всё же он мог бы спросить. И не спросил. Знал, что откажусь? То есть ему даже в голову не приходило, что я могу согласиться? Типа, зачем спрашивать, раз и так всё понятно? А что понятно? Что я трушу, что ли? Так я просто не хочу ехать, а не трушу... Ну вот поехал бы, и какой там с меня толк? Ничего не умею, только под ногами мешался бы. И он такой же. Ох, хоть бы всё было хорошо.
– Что, нет вестей от твоего друга? – участливо спрашивали во дворе.
Валера пожимал плечами.
– Да всё ровно будет. Ничего с твоим корешем не случилось.
– В смысле? – не понял Валера, – А что с ним могло случиться?
– Эээ... война же. Вряд ли он мог погибнуть, но...
– Да нет, – неожиданно перебил Валера, – Мог.
Очевидная возможность этого потрясала. Прежде война представлялась Валере чем-то далёким, и ужасы её не могли затронуть родных. Друг не мог умереть, потому что оставался другом. Он был самым близким воспоминанием, которое не могло погибнуть, ибо оно находилось рядом с Валерой сколько тот себя помнил. Но теперь друг стал частью войны, и смутная боязнь чего-то нехорошего, какая бывает за родственников, исчезла, сменившись понятным страхом бомб, снарядов и пуль. Если раньше Валера переживал из-за неопределённости, то теперь он понял, что будущее предельно просто: умер или выжил, ранен или здоров, пропал без вести или нашёлся. Валера всё ещё переживал из нормы, из привычного хода жизни, тогда как нужно было перестроиться и думать о самом худшем или не думать вообще. И эта простая мысль, столь долго не дававшаяся ему, перевернула всё с ног на голову – друг мог уже умереть, а Валера этого и не заметил.
– Ты что, – удивились вокруг, – думаешь, он... того?
– Сами посудите, – неуверенно начал парень, – на связь не выходит, хотя обещал. В армии не служил, ничего не умеет... да и бои тяжёлые. Что я могу думать?
– Не хорони пацана раньше времени!
Но Валера знал, что он прав. Окружающие судили по мирной жизни, где смерть неожиданна и случайна, а Валера говорил из войны. Ему почти явственно привиделась вечерняя суета распологи, где бойцы набивали магазины перед выездом на боевой. Друг был там, вместе со всеми, в последний раз радовался и шутил. Валере захотелось оказаться рядом, тронуть за плечо, предупредить, но он был далеко, наедине с пониманием, что пропустил смерть собственного товарища.
Первой он сообщил матери. Та посмотрела удивлённо, почти презрительно и вместо того, чтобы опуститься на стул, покорно сложив руки на коленях, сцедила: 'Дурак'.
Валера отпрянул. Это было о нём. Мать заметила то, что укрылось от её сына. Валере казалось, что он пытается восполнить горе, тогда как он ставил точку, чтобы тоже побывать на войне. Раз он имел право страдать и рассказывать, значит почти что был там, где всё и произошло. Смерть, которую он представлял, была настоящей, а настоящее всегда переживается горше, чем что-то придуманное. Валера хотел полнее почувствовать отсутствие друга. Он страстно желал быть с ним рядом, но мог осуществить это лишь в разговоре. Валере требовалось быть на войне хотя бы в словах. В конце концов, никто не сокрушается о павшем сильнее, чем мать и его боевой товарищ.
Обжёгшись, Валера стал действовать осторожнее.
Теперь он не бил известием в лоб, а невзначай сводил тему к войне, затем становился молчаливым, сосредоточенным, чтобы спросили за него. И только тогда, как бы с неохотой, Валера рассказывал о гибели лучшего друга, за которого бессильны отомстить его кулаки.
В основном просто кивали, но находились и те, кто пускались в длинные расспросы, и Валера отвечал додуманной по ночам историей. Дамы потрясённо смолкали, парни стеснялись того, что умерли не они. Валера не врал. Он говорил так, как это увидел. Слова его были хриплы, голова чуть опущена и весь облик свидетельствовал об исхоженной вдоль и поперёк жизни. Валера пытался заместить друга, быть бесстрашным вместо него. Ему верили, советовали держаться и надеяться на лучшее.
Через несколько дней в трубке раздался знакомый голос. Тело тут же продрал мороз, и с холодом вернулась ясность ума. Товарищ жив, и теперь хочет поговорить с лучшим другом, вернуться обратно в весёлые дворовые компании, уже выпившие за него. Вместо ликования Валера испытал дикий стыд. Он не сразу понял, что голос был не совсем тот.