Вой продолжался долго. Но смолк и он, и снова воцарилась задумчивая, ничем не нарушаемая тишина.
Одни лишь преданно-самозабвенные певцы ночи, соловьи, наперебой заливались в дальних и ближних садах.
Шарвёльди долго сидел, прислушиваясь, но не к пенью соловьёв. Что-то сейчас будет?
И вот ночную тишину прорезал страшный вопль.
Так девушка вскрикивает, подкарауленная покусителем.
Минуту спустя — опять вопль, ещё отчаянней, ещё надрывней.
Как будто девушке нож всадили в грудь.
Потом — два выстрела подряд и проклятья вперемешку с бранью.
Всё это донеслось из усадьбы Топанди.
А затем началась беспорядочная пальба, перемежаемая шумной руганью.
Паук вздрогнул в своём углу. Проснулись! Не удалось застать врасплох.
Ну, ничего, их много, с двоими уж как-нибудь справятся.
На помощь никто не сунется, под пули.
Но вот стрельба стала реже. Послышались другие звуки.
Удары обухом в тяжёлую дверь, звонкой киркой по каменной стене. Лишь иногда хлопнет выстрел, отблеска которого, однако, не видно в темноте. Наверняка стреляют прямо в дверь, а отвечают из окна, потому и не видно вспышки.
Но до чего же долго всё это тянется!
Два человека — а целая вечность!
Редкие волосы Шарвёльди все взмокли от пота.
Неужто не могут проникнуть внутрь? Дверь взломать?
Вдруг две яркие вспышки озарили ночную тьму, и следом за ними грохнули два мощных выстрела. Такие только дорогие дамасские стволы могут произвести. Их глухой, устрашающий звук внятно выделился среди остальных ружейных хлопков.
Что это? Уже наружи дерутся? Во двор вышли? Или подмога какая подоспела?
Перестрелка длилась несколько минут, причём дважды опять бухнули те хорошо различимые выстрелы, и воцарилась тишина.
Покончили, что ли, с ними?
Довольно долго больше не раздавалось ни звука, ни вдали, ни вблизи.
Замерший в ожидании Шарвёльди беспокойным взором впивался в темноту, вслушивался в немую тишину. Даже ухом припал к железной ставне, силясь уловить малейшее шевеление там, снаружи.
Внезапно в ставню кто-то постучался.
Отпрянув, поглядел он в отверстие.
Цыганка! Старая цыганка незаметно пробралась по стене под окно.
— Шарвёльди! — громким шёпотом позвала она. — Шарвёльди! Слышишь? Деньги отобрали. Они у исправника. Поберегись!
И вновь исчезла так же незаметно, как пришла.
Шарвёльди покрылся весь холодным потом. Зубы у него застучали.
Сообщение цыганки испугало его смертельно.
Прямая улика для властей! Направившая злодеев рука опознана прежде, чем свершилось само злодеяние.
И может, как раз сейчас идёт ужасная резня. Сейчас, вот в эту минуту, раненые звери мучают их, раздирают на части, вымещая свою адскую злобу. Обагрённые кровью руки шарят в бумагах, ища пакет за пятью печатями.
Но поздно! Всё, всё уже открылось.
Озноб сотрясал всё его тело.
Но что за странная тишина кругом?
Какую страшную тайну приберегает ещё эта ночь?
Внезапно звериный вой раздирает тишину.
Нет, это не зверь! Лишь человек может так выть — человек, которого невыносимая боль приводит в исступление, обращая в дикого зверя, лишая способности к членораздельной речи.
Вой, или рёв, поначалу раздавался вдалеке, за садом, но быстро приближался, и какое-то сломя голову несущееся чудище возникло на улице.
Поистине чудище!
Человек, белый с головы до пят.
Одежда — белая, сам — тоже белый до кончиков пальцев, волосы, усы, борода, лицо — всё белое, ослепительно белое, даже следы, оставляемые на бегу, — белые.
Да человек ли это?
С воем подлетело страшилище к дверям, дёргая их, тряся, вопя яростно, остервенело:
— Пусти! Да пусти же! С ума сойду! Смерть моя!
Ужас, исказивший лицо Шарвёльди, сделал его похожим на грешника в аду.
Голос Котофея! Это он! Но белый какой!
Белоснежная, но не в рай идущая душа!
Страшилище продолжало меж тем барабанить в дверь, жалобно восклицая:
— Пусти же! Пусти меня! Дай воды попить! Я весь горю! Помоги раздеться! Маслом надо смыть! Помираю! Как в геенне огненной! Спаси из этого ада!
По всей улице слышно, как кричит.
— Чума тебя разрази! — видя, что не открывают, принялся колотить в дверь кулаком и браниться неприкаянный. — Запираешься, не пускаешь, проклятый наводчик? Толкнул — и бросил? Ой, кожа горит, глаза ест! Чума, холера, лихоманка тебя забери! — И срывая обеими руками с себя доломан, который жёг его, как Нессова рубаха,[177] несчастный наткнулся на попрятанные по карманам талеры Шарвёльди. — Пропади ты со своим серебром! — выдавил он, швыряя талеры об ворота. — Нá твои проклятые деньги! Нá, собирай! — И заковылял дальше, цепляясь за забор, надрывно завывая. — Спасите! Помогите! Горсть серебра за стакан воды! Не дайте помереть, пока пособник мой жив. Помогите, люди! Помогите!
Смертный ужас объял Шарвёльди, сковав все члены.
Если это не выходец с того света, надо поторопиться отправить его туда.
Он же выдаст всё и вся. А это конец. Нельзя оставить его в живых.
Больше его не видно. Но, может быть, если открыть ставни, можно ещё подстрелить.
Разбойник ведь — кто будет дознаваться, почему убил? Защищался, и всё.
Только бы руки так не тряслись!
Из пистолета не попасть, разве что приставить к самому лбу.
Может, выйти, догнать?
Но хватит ли смелости оказаться лицом к лицу с этим призраком?..
Достанет ли у паука решимости покинуть свою паутину?..
Пока он, однако, колебался, пока мерил шагами пространство от окна до двери и обратно, с улицы опять донёсся шум, но совсем другой. Три всадника на всём скаку примчались с конца деревни: комитатские стражники, судя по форменной одежде.
И тут забили в колокола, народ хлынул из ворот с вилами, дубинами; там и сям несколько человек волокут кого-то связанного, гомоня и подталкивая его пинками: началась ловля разбойников.
Игра была окончательно проиграна.
Главный вдохновитель словно наяву видел уже перед собой гигантскую лавину, которая стремительно катится на него, — и нет времени убежать, уклониться.
XXX. Credo[178]
Светало.
Топанди не отходил от Ципры с той минуты, как её ранили. Сидел у её постели и сейчас.
Прислуга, дворовые были кто у исправника на очной ставке с пойманными, кто на следственном дознании, которое всех коснулось.
И Топанди остался при раненой один.
— Где Лоранд? — еле слышно спросила она.
— Он тут же велел запрягать и уехал в соседнее село за лекарем для тебя.
— С ним ничего не случилось?
— Ты же сама слышала, наверно, за окном его голос, когда всё уже было кончено. Зайти он не мог, дверь была заперта, и за врачом спешил, это была его первая забота.
— А если опоздает?.. — вздохнула девушка.
— Да не терзай ты себя! Твоя рана не смертельна, только лежи спокойно.
— Это мне лучше знать, — возразила она в горячечном возбуждении.
— Не унывай, Ципра! Ты обязательно поправишься, — беря её за руку, сказал Топанди.
Девушка в ответ переплела с его пятью пальцами свои. Так сплетают пальцы молящиеся.
— Господин мой. Я знаю, что стою на краю могилы. Вот я соединила свою руку с вашей. Так складывают руки, молясь. Неужто вы дадите мне сойти в могилу, так и не научивши какой-нибудь молитве? Нож миновал вас этой ночью, поразив меня. Так разве нельзя исполнить моё последнее желание, разве я этого не заслуживаю? И не заслуживает разве господь нашей благодарности за то, что избавил вас от смерти, а меня — от жизни?
— Повторяй за мной, — со стеснённым сердцем сказал Топанди.
И он прочитал ей «Отче наш».
Тихим, прерывающимся голосом девушка благоговейно повторяла за ним слова — такие прекрасные, такие возвышенные.
Сначала повторила всё, потом попросила читать ей частями, допытываясь: что значит вот это выражение, а что вот это. Почему «отче» и что такое «царствие твоё»? И простит ли он нам, если мы простим своим недругам? Сумеет ли нас избавить от всех лукавых помышлений? И что сокрыто в этом «аминь»?.. И наконец, самостоятельно прочитала Топанди всю молитву без единой ошибки.