- Мир… - мама прильнула к моему лицу, и стала аккуратно гладить голову.
- Кто это сделал? – спросил мэр.
- Я не помню.
- Не помнишь или не хочешь отвечать?
- Не напирай на него. Не сейчас. – сказала мама.
- Было темно… - пытаюсь ответить я.
- Сколько их было?
- Четверо. - мама продолжает гладить меня, а я не могу оторвать взгляда от ее руки. Я и забыл, как это успокаивает и расслабляет. Будто я снова в детстве.
- Они что-нибудь тебе говорили?
- Я не знаю… я хочу пить.
- Диана, ты нас не оставишь?
- Зачем? – спросила мама.
- Мир хочет пить. Принесешь ему что-нибудь?
- А… Конечно. Я заварю нам чай.
Мама наклонилась ко мне, чтобы поцеловать в лоб, но из-за того, что каждый сантиметр моего лица занимают синяки и ссадины, передумала и просто ушла.
Не успела дверь за мамой, захлопнуться, мэр спросил: - Ты специально снял пальто? Хотел быть избитым?
- Не совсем так... Там был еще крылатый. Я подумал, если им так надо, пусть лучше меня изобьют.
- Почему тебя?
Не представляю, как лучше на это ответить.
- Ты думал, что заслуживаешь избиения? – подсказал мне мэр.
- Нет. Не знаю. Просто… у меня был выбор, стать отбивной или спокойно дойти до дома, а у того, другого крылатого, такого выбора не было.
- Откуда ты знаешь? Может, был?
Я повел плечами.
- А, зачем показал справку? Решил, что с тебя хватит? – мне показалось, что мэр улыбнулся. - В любом случае, мы проверили твои крылья, когда ты был без сознания. Все в порядке. Я уже сообщил полиции. Ты теперь не подозреваемый.
- А, если я нашел способ летать с подрезанными крыльями?
- Тогда бы пришлось полностью их удалить.
- Крылатые после такого долго не живут.
- Гений, что придумал летать с подрезанными крыльями, с легкостью должен справится и с этой задачей, так?
- Вы же понимаете, насколько жутко это звучит?
- Я понимаю, что для тебя не пожалели обезболивающего.
Не знаю почему, я улыбаюсь его словам.
- Тебе нужен отдых. – продолжает мэр. - Полежишь тут недельку другую.
- Зачем? Я полон сил.
- Твои почки, ребра и состояние в целом, так не считают.
Держа в руках кружку с чаем, вернулась мама.
- Что ж, а мне пора бежать.
- Уже? – оставив чай на тумбочке, рядом с моей кроватью, мама подошла к мэру и, держась за изгиб его локтя, поцеловала в губы.
- Пока Диана. А ты, Мир, надеюсь, очень скоро поправишься.
Мэр покинул палату.
Мама села в кресло, размешала сахар в чае и дала отпить мне немного. А потом, она, крепко сжав мою руку и прильнув лицом к подушке, глухо заплакала.
К металлическому привкусу во рту прибавился приторно сладкий вкус чая из столовой. А, к звукам гудящей лампочки, висящей над моей кроватью, мамины всхлипы. Так я и заснул.
Глава шестая. Марк
В четыре утра ненорбар обычно пустует. Выключены все, кроме одного, светильники. Сохнет вымытый пол. Перевернутые стулья лежат на протертых столах. Музыкальный автомат выдернут из розетки. Блестящие бутылочки с выпивкой ровно стоят на полках, не нарушая алфавитного порядка. Дверь плотно закрыта.
Вместе с ненорбаром, сидя за центральным столиком (своим любимым столиком), безшумием, наслаждался хозяин бара – Марк.
Он был одет в водолазку с длинным воротом, серые джинсы и ботинки на молнии.
Каштановые волосы, зачесаны на правую сторону и смазаны лаком. Глубоко посаженные, зеленые глаза, всегда слегка прищурены, будто предвкушают что-то или на что-то надеются. Брови сдвинуты, скулы напряжены. Тонкие губы искусаны, так же как и ручки с карандашами и манжеты некоторых рубашек.
Сгорбившись над толстой, черной тетрадью, бармен пишет нравоучительные монологи, ответы на вопросы, придуманные им же, а еще тирады, манифесты и тому подобное. Его правая нога нервно бьется о пол, а руки то и дело трут глаза, размазывая по бледной коже синие чернила. Хотя-бы одна удачная фраза или метафора, думает Марк, и день прожит не зря.
Еще чаще, чем исписывать свою тетрадь, Марк любил фантазировать – привычка, что он приобрел лет в двадцать, когда проводил много времени в больницах, имея прозвище «тот высокий парень» и статус пациента.
Как и все мечтатели, он мечтал красочно и с размахом. Лишь разнообразием его фантазии редко отличались. Это почти всегда была воображаемая сцена с огромным числом зрителей в зале. Где, с неприсущей его голосу громкостью и расправленными плечами, он уверенно вышагивает и говорит… например, своей сестре, как сильно она ошибалась все это время, после чего женщина, ошеломленно метается в разные стороны, не зная, куда спрятать свое раскрасневшееся от стыда, лицо. Говорит уже покойным родителям, как были неправы они. Дает мэру города советы по улучшению Аквариума, а тот, самозабвенно слушает, стараясь не упустить ни одного слова. Так же Марк, подстегивает своего лучшего друга, Мира, к действиям (Марк еще не придумал к каким именно), и тот моментально берет свою жизнь в руки, не понимая, почему раньше этого не сделал. Наконец, Бармен пытается заставить толпы людей поверить, что если захотят, они могут все изменить: свою работу, окружение, место в обществе, город, свою жизнь и жизнь других. И они верят. И меняют… Представляя вдохновленные, горящие от нетерпения и воли глаза зрителей, руки Марка непроизвольно сжимаются в огромные кулаки, протыкая до крови ладони острыми ногтями.