Она с горькой иронией представила себе маленькую, идеально белую пилюлю, такую, какую видела в своих самых смутных, «нездешних» воспоминаниях. Такую, что можно проглотить, запить водой — и через час мир покажется не таким уж и ужасным.
Но реальность была куда более жестокой и примитивной. Нет, в её мире не было волшебных таблеток. Не было химии, способной точечно отключить паническую атаку или заставить мозг производить серотонин. В ечер спустился над дворцом, густой и безжалостный.
В покоях Тан Лань царил беспорядок, отражающий состояние её души. На низком столике стоял опрокинутый кувшин, и тёмно-рубиновые капли вина, словно капли застывшей крови, растекались по полированному дереву, впитываясь в разбросанные свитки. Воздух был тяжёл и сладковато-прянен — в нефритовой курильнице тлели высушенные соцветия какой-то травы, их дым клубился призрачными змеями, но не мог затуманить остроту боли.
Тан Лань сидела на полу, прислонившись спиной к резной ширме. Её изящное ханьфу было помято, волосы, уложенные с таким трудом Сяо Вэй, растрепались и выбились из-под шпилек. В руке она сжимала нефритовую чашу, из которой отхлебнула ещё один глоток вина. Оно было терпким и обжигающим, но не приносило желанного забвения — лишь тяжёлую, мутную тяжесть в конечностях и огненный раздор в крови.
Она сорвалась. Сорвалась с тех тонких нитей самообладания, что ещё держали её. Медитация, цигун — всё это казалось теперь жалкой, бесполезной игрой. Никакого успокоения. Никакого потока ци. Только мысли. Навязчивые, острые, как отравленные иглы.
Цуй Хуа и её сломанная шея.
Генерал Цзян Вэй — незнакомец, чья тень уже нависла над её будущим.
Ядовитые ухмылки сестёр.
Собственное бессилие.
Исправление ошибок Тан лань.
Они кружились в голове вихрем, вытесняя всё остальное. От них хотелось бежать. Вырвать их из черепа. Она с глухим стоном откинула голову и ударилась затылком о деревянную ширму — один раз, другой. Тупо, несильно, но с отчаянным желанием ощутить физическую боль, которая затмила бы душевную.
В её душе зияла огромная, кровавая рана. Чувство потери, предательства, страха и ярости сплелось в один сплошной, невыносимый клубок. Она чувствовала себя загнанным зверем, прижатым к стене, с перерезанными сухожилиями, который уже не может бороться, а может только биться в предсмертной агонии.
Ни вино, ни дурманная трава не приносили облегчения. Они лишь снимали тонкий верхний слой контроля, обнажая дикую, самобытную боль под ним. Слёзы текли по её лицу бессильными ручьями, смешиваясь с вином и помадой. Её трясло — то от озноба, то от гнева.
Она была одна. Совершенно одна в этих роскошных, похожих на склеп покоях. И самое ужасное заключалось в том, что даже в этом одурманенном состоянии она понимала — завтра наступит. Солнце взойдёт, придёт Сяо Вэй, и ей снова придётся натягивать на себя маску принцессы, делать вид, что всё в порядке. И от этого осознания хотелось выть.
Весь мир спрессовался в тесные стены её покоев, залитые дрожащим светом масляных ламп. Воздух, густой и сладковато-горький от дыма и винных паров, казалось, вибрировал в такт бешеному стуку её сердца. Тан Лань сидела на коленях, её плечи судорожно вздрагивали. А потом из её горла вырвался звук — не плач, а короткий, надломленный хриплый смешок.
Ещё один. И ещё.
Вскоре она уже хохотала, запрокинув голову, сжимая виски пальцами, в которых не осталось сил. Это был не смех радости, а страшный, истерический хохот, рвущийся из самой глубины той зияющей раны в её душе. Она смеялась над собственным бессилием, над абсурдностью своего положения — принцесса в золотой клетке, пьющая дешёвое вино и травящая себя дымом, чтобы забыть, что она всего лишь пешка. Она смеялась над смертью Цуй Хуа, над своим грядущим замужеством, над лицемерием всего этого проклятого двора.
— Ха-ха-ха… — её голос срывался на визг, слёзы текли по лицу, но она продолжала смеяться, потому что плакать было уже недостаточно. Потому что отчаяние перешло какую-то последнюю грань и превратилось в макабрический, сумасшедший карнавал.
И тогда она поднялась. Ноги подкосились, мир поплыл, но она выпрямилась. Её тело, разгорячённое вином и травой, затребовало движения — дикого, неконтролируемого, чтобы выплеснуть наружу этот адский вихрь внутри.
В ушах зазвучала музыка. Не та, что играли придворные музыканты — плавная и церемонная. Нет. Это был бешеный, диссонирующий ритм её собственного кровотока, стук её сердца, превратившийся в барабанную дробь, и пронзительный визг струн, рвущихся от напряжения. Музыка безумия и полного распада.