— Передай это придворному евнуху, — сказала Тан Лань, протягивая свёрнутый и опечатанный каплей сургуча листок. Голос её не допускал возражений. — Пусть немедленно доставит главе клана Линьюэ. Лично в руки. Жду ответа к полудню.
Сяо Вэй взяла послание, её сердце забилось от предвкушения. Что-то менялось! Госпожа не просто поправилась — она действовала! Она снова была у руля.
Тан Лань подошла к окну, раздвинула штору и смотрела куда-то вдаль, на просыпающийся дворец. В её ясных глазах отражались первые лучи солнца и холодная, безжалостная решимость.
Сначала разворошу это гнездо, — пронеслось в её голове с железной чёткостью. Расчищу путь. А потом займусь всем остальным.
Сяо Вэй почти выпорхнула из покоев, переполненная ликующим волнением, которое пульсировало в ней, как птица в клетке. Её лицо, ещё недавно заплаканное и бледное, теперь сияло, и она едва не пропела приказ госпожи.
Выскочив в сумрачный коридор, она едва не столкнулась с грудью Лу Синя. Рядом, как всегда, высился Ван Широнг. Оба стража смотрели на неё с нескрываемым удивлением, привыкнув за неделю видеть её лишь с опухшими от слёз глазами и выражением безысходности.
И в этот самый миг дверь покоев снова распахнулась — не спеша и величаво, а с энергичным, уверенным движением.
На пороге появилась сама Тан Лань.
Она стояла, изящно опираясь на косяк, и её фигура, ещё недавно казавшаяся такой хрупкой, теперь излучала скрытую силу. Но главное — это были её глаза. Они сияли озорным, почти дерзким огнём, в котором плескалась непокорная воля и живой, острый ум. Широко улыбнувшись, она окинула взглядом своих изумлённых стражей — оценивающе, насмешливо, с лёгким вызовом — и произнесла голосом, звонким и полным неожиданной силы:
— Держитесь, родственнички. С сегодняшнего дня правила игры меняются.
И тогда её взгляд — ясный, бездонный — скользнул по Лу Синю. Не со страхом. Не с ненавистью или отвращением. А с той самой ослепительной, открытой улыбкой, что когда-то сводила его с ума, заставляя забыть о долге и мести. В её глазах не было и тени ужаса или слабости. Была лишь обжигающая уверенность и какая-то сокровенная, дразнящая тайна, спрятанная в глубине зрачков.
Лу Синь замер, словно вкопанный, не в силах пошевелиться или сделать вдох. Его мир, ещё вчера перевёрнутый с ног на голову её страхом и его болью, снова сделал резкий, головокружительный поворот. Перед ним была не жертва, не испуганная затворница и не измождённая страдалица. Перед ним была правительница, холодным, ясным умом оценившая ситуацию и принявшая важное, судьбоносное решение. И она смотрела на него так, будто между ними не было той леденящей душу ночной сцены, будто её крик и его отчаяние были всего лишь дурным сном, рассеявшимся с первыми лучами солнца. Это было одновременно и облегчением, и новой, ещё более сложной загадкой.
Небольшие, уже весенние, кружевные снежинки, последние вздохи уходящей зимы, медленно танцевали в морозном воздухе, словно крошечные хрустальные балерины. Они застревали в сине-чёрных волосах Тан Лань, таяли на её ресницах, ложились на плечи тёмного, отороченного мехом платья. Она сидела на холодной каменной скамейке в застывшем саду, беззаботно покачивая ножкой, затянутой в тонкий шелк, и с детским любопытством пыталась поймать снежинки на ладонь, чтобы разглядеть их уникальный, мимолётный узор.
Рядом, вытянувшись в струнку, стоял Ван Широнг. Его поза, напряжённая и собранная, выражала готовность в любой миг броситься в бой с любой воображаемой угрозой, будь то сосулька, сорвавшаяся с крыши, или внезапно нагрянувший придворный.
Лу Синь держался поодаль, в тени голой сливы. Его взгляд, тёмный и неотрывный, был прикован к ней. Он наблюдал за каждой её чертой, за каждой игрой света в её глазах, за этой новой, пугающей своей естественностью лёгкостью. И в его груди, под униформой, клокотала мучительная смесь из ослепительной надежды и леденящего страха. Она снова улыбается. Снова смотрит на мир с интересом. Но что скрывается за этой безмятежностью? Он страстно желал подойти, нарушить эту дистанцию, коснуться её щеки, стереть с неё ту самую снежинку, ощутить под пальцами тепло её кожи и убедиться, что это не мираж, не хрупкая иллюзия, которую он сам себе создал. Но он боялся. Боялся одним неверным движением, одним взглядом спугнуть этот едва установившийся, хрупкий мир.
И в этот миг она посмотрела на него. Не украдкой, не краем глаза, а прямо, повернув голову и встретив его взгляд открыто, без страха и укора. И в её глазах не было следов вчерашнего изнможения. Была лишь та самая, знакомая ему теперь, светлая лёгкость, смешанная с лёгкой, задумчивой глубиной, словно она разгадывала не снежинки, а его собственную, запутанную душу.