Он не мог принять решение. И в этой мучительной нерешительности он понимал, что уже проиграл. Потому что настоящий мститель не сомневается. А он сомневался. И причина его сомнений звалалась Тан Лань.
— Отложить атаку на свадьбе, — вырвалось у Лу Синя, и эти слова прозвучали чужим, надтреснутым голосом, будто их вытягивали из него клещами. Он не смотрел на Мо Юаня, уставившись в тёмное стекло, в котором отражалось его собственное искажённое мукой лицо. — Но быть наготове. Чтобы по первому моему знаку всё пришло в движение.
Это была не команда полководца, уверенного в своей стратегии. Это была просьба загнанного в угол зверя, откладывающего решающую схватку, потому что он ещё не готов заплатить её цену.
Мо Юань, чуткий к малейшим изменениям в состоянии хозяина, замер на мгновение. Его вороньи глаза, блестящие в темноте, сузились. Он почуял не неуверенность, а нечто более глубокое — внутренний разлад. Но преданность была сильнее любых сомнений.
— Как прикажешь, хозяин, — проскрипел он, склоняясь в ещё более низком поклоне. В его голосе не было ни удивления, ни вопроса, лишь полное принятие. — Семеро будут ждать. Мы готовы по первому вашему слову.
Лу Синь кивнул, не поворачиваясь. Он чувствовал, как по его спине ползет холодный пот. Это решение — отложить возмездие — было первым шагом к предательству самого себя, своей клятвы, памяти своего рода. Но мысль о том, чтобы увидеть её бездыханное тело среди хаоса и крови, вызывала в нём такую физическую тошноту, что все доводы мстителя рассыпались в прах.
Мо Юань растворился в тенях так же бесшумно, как и появился, оставив Лу Синя наедине с гнетущей тишиной и тяжким грузом принятого решения. Он не отменил месть. Он лишь дал себе отсрочку. Но в глубине души он уже знал, что эта отсрочка может стать вечной. И самый страшный враг рода Тан оказался не в тронном зале, а в его собственном сердце.
Глава 69
Великолепный тронный зал сиял, ослепляя своим богатством. Казалось, само солнце было поймано в ловушку из хрусталя и золота: тысячи свечей в канделябрах и сотни алых шелковых фонарей отражались в отполированном до зеркального блеска полу, в золотой инкрустации колонн, в массивных нефритовых вазах. Воздух был густ и сладок, как патока, от аромата сандалового дерева, цветущих орхидей и жасмина, чьи гирлянды вились по стенам. Шёлк знамён и занавесей переливался всеми цветами радуги, золотое шитьё на одеждах знати слепило глаза. Улыбки гостей были безупречны, приветственные поклоны — отточены до автоматизма. Всё было совершенно, как на самой искусной гравюре, изображающей райское торжество.
Но сквозь эту ослепительную роскошь, словно ядовитый запах тления из-под тонкого слоя дорогих духов, пробивался едкий привкус всеобщей, застарелой ненависти. Он витал в воздухе, невидимый и удушливый. Он застывал в натянутых, неестественных улыбках придворных, сквозивший в их быстрых, оценивающих взглядах, которыми они обменивались, когда думали, что их не видят. Этот зал был не местом праздника, а полем боя, где в качестве оружия использовались комплименты, а раны наносились многозначительными намёками.
На возвышении, под балдахином из пурпурного и золотого шёлка, на массивных золотых тронах, восседала императорская семья. Император сидел с каменным, абсолютно безразличным лицом, его взгляд был устремлён в пустоту поверх голов гостей, будто всё происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Рядом с ним Императрица застыла с холодной, отточенной, торжествующей улыбкой на устах; её глаза, как у хищной птицы, обводили зал, с удовлетворением взирая на созданное ею великолепие и на унижение тех, кто был оттеснён на второй план. И между ними, словно драгоценная жемчужина в этой оправе из власти и равнодушия, сияла Мэйлинь в ослепительном наряде, расшитом серебряными нитями и жемчугом.
По другую сторону зала, на несколько менее роскошном, но всё же почётном месте, сидела Тан Лань. Её изящное платье из тёмно-синего шёлка и безупречно уложенные волосы соответствовали высшему стандарту, но не могли скрыть одного — острого, почти животного предчувствия беды, что сжимало ей горло ледяной рукой. Её поза была прямой, но в каждом мускуле читалась готовность к прыжку. Её взгляд, ясный и тревожный, скользил по залу, выхватывая малейшие детали: слишком неподвижную тень за колонной, нервный жест министра, застывшую улыбку служанки. Всё здесь, от избытка роскоши до фальшивого веселья, кричало ей об одной вещи: что-то идёт не так. Это был не праздник. Это была искусно расставленная ловушка, и она чувствовала себя мышью, попавшей в самое её сердце.