Шэнь Юй, обычно такой собранный и уверенный, выглядел потерянным. Он нервно, почти машинально, поправлял высокий, давящий воротник своего парадного халата. Его взгляд, обычно твёрдый, беспокойно метался по залу, скользил по лицам гостей.
Пожилой жрец в белых ритуальных одеждах монотонным, заученным голосом возносил традиционные молитвы Небу и Земле, взывая о благополучии новой семьи и многочисленном потомстве. Но древние слова, которые должны были звучать благословением, падали на пол мёртвым грузом. Они звучали пусто и глухо, как заклинания, произносимые в заброшенном, промозглом склепе, лишённые всякой веры и надежды.
Воздух в зале был настолько густым от клубков скрытой вражды, страха и невысказанных угроз, что им было физически трудно дышать. Казалось, ещё немного, и эта напыщенная, хрупкая конструкция из позолоты и притворства рухнет под тяжестью всеобщего напряжения, обнажив уродливую правду, скрывающуюся за свадебными улыбками.
Наступил самый священный, почти ритуальный момент церемонии, который должен был стать её символическим завершением. После того как жрец огласил жениха и невесту мужем и женой, к Императору почтительно подошёл слуга, неся на парчовом подносе тушь и свиток тончайшего белого шёлка. По древней традиции, сам Сын Неба собственноручно должен был вывести на шелках иероглифы-благословения для молодожёнов — «Счастье» (喜) и «Долголетие» (寿).
Воздух в зале, и без того напряжённый, застыл окончательно. Все взоры были прикованы к трону. Слуга с церемонной медлительностью растёр тушь в изящной тушечнице из фиолетового сланца. Сладковатый, смолистый запах сосновой сажи и резкий аромат камфоры наполнили пространство вокруг, смешиваясь с запахом страха.
Тан Лань сидела, выпрямив спину в струну, каждый мускул её тела был напряжён до предела, готовый к мгновенному взрыву. Её пальцы с силой впились в резные подлокотники кресла. Сейчас, — настойчиво, как бой барабана, шептал ей внутренний голос, голос Снежи, знавший запах крови и предательства. Что-то должно произойти сейчас.
И это «что-то» произошло.
Император взял кисть. Его движение, отточенное тысячами подобных церемоний, было на первых порах уверенным и плавным. Кончик кисти коснулся шёлка, и чёрный, как самая глубокая ночь, иероглиф «Счастье» лег на белоснежную поверхность — идеальный, безупречный символ благопожелания.
Он перевёл кисть, готовясь вывести второй иероглиф — «Долголетие». Но в этот момент первый палец, прижимавший ручку, внезапно онемел. Ощущение было странным, холодным, будто в палец впилась невидимая ледяная игла. «Странно…» — мелькнуло у него в голове, мимолётная, не успевшая оформиться мысль.
Он попытался провести первую черту иероглифа, но линия пошла криво, дрогнула, превратившись в неуверенный зигзаг. По его руке пробежала судорога. Пальцы разжались сами собой, и кисть с лёгким стуком упала на поднос, оставив на безупречном свитке уродливое, расползающееся чёрное кляксу, похожую на паука.
Император медленно поднял свою руку и посмотрел на неё с немым недоумением. Он увидел, как от кончиков пальцев к запястью медленно, неумолимо, словно ядовитый папоротник, ползёт синева. Она была неестественного, свинцово-лилового оттенка, и с каждой секундой становилась всё темнее.
Он попытался что-то сказать, но из его горла вырвался лишь хриплый, булькающий звук. Его тело затряслось, и он осел на трон, больше не символ власти, а просто умирающий человек, в глазах которого застыли шок и непонимание.
Иероглиф «Долголетие» так и не был написан. Вместо него на шелке осталось лишь предсмертное пятно, а в воздухе повисла леденящая душу тишина, нарушаемая лишь его прерывистым, хрипящим дыханием. Долголетия не будет. Только смерть, пришедшая в самый разгар праздника под видом благословения.
Украшенные золотом и нефритом двери тронного зала с оглушительным, рокочущим грохотом распахнулись, ударившись о стены.
Но это были не слуги с дарами и поздравлениями. В проёме, залитом светом из коридора, возникла сплошная, безликая стена из стали и человеческой плоти. Императорские стражи. Не парадные статисты, а воины в полных боевых доспехах, с закрытыми шлемами, из-за которых не было видно глаз. Их было не двадцать, не пятьдесят — их были сотни, тёмная, безмолвная река, хлынувшая в зал. Они ввалились внутрь тяжёлой, ритмичной поступью, их массивные доспехи с грохотом звенели, заглушая замершую музыку и оборвавшуюся на полуслове молитву жреца. Обнажённые мечи и алебарды холодно, смертельно блестели в отсветах тысяч дрожащих свечей, отбрасывая на стены и потолок зловещие, пляшущие тени.