Он замолкает, и в этой паузе — вся бездна его гнева.
— … пытать. До тех пор, пока их память не станет кристально чистой, а их языки не будут готовы рассказать мне всё до последней чёрной мыслички. Понятно?
Стражник, не поднимая головы, закивал с такой силой, что вот-вот мог сломать шею.
— Понятно, Повелитель! Сию же минуту!
Стражник вскочил на ноги и, не помня себя, пулей вылетел из покоев, его топот затих в коридоре.
Цан Синь остался один. Его грудь тяжело вздымалась. Приказ был отдан. Механизм поиска запущен. Но тишина, воцарившаяся после ухода стража, была ещё более гнетущей. Теперь ему оставалось только ждать. И в этом ожидании его снова начинали терзать те самые два демона, что жили у него в груди. Один — с клыками и когтями, жаждущий крови. Другой — с лицом Тан Лань, шепчущий всего одно слово: «Живыми».
Цан Синь не стал ждать. Ожидание было пыткой для существа, привыкшего действовать. Он, словно тёмный вихрь, ринулся из своих покоев. Он не отдавал больше приказов, не обращал внимания на почтительные поклоны встречных стражей, мелькавших в свете факелов. Он нёсся по тёмным, безмолвным коридорам дворца, его плащ развевался за ним как крыло ночной хищной птицы. Его разум был нарочито пуст, в нём не осталось места ни для ярости, ни для боли — только оглушающий стук крови в висках, ритм погони.
Он влетел в помещение темницы, сметая с ног двух ошеломлённых караульных. Его взгляд сразу же приковала распахнутая дверь камеры Тан Лань. Она не была взломана, не была выбита с петель. Она была открыта — виртуозно, бесшумно, без единого следа на металле, будто её открыл призрак или сам ветер. Воздух внутри ещё хранил её запах — лёгкий, едва уловимый аромат зимней сливы и чего-то неуловимого, холодного, как горный воздух после снегопада. Но сама камера была пуста. Мёртвенно пуста.
Цан Синь шагнул внутрь, его демоническое зрение выхватывало каждую деталь в полумраке. И тогда его взгляд упал на пол. В луне серебристого света, падающего из узкого оконца высоко под потолком, на серых каменных плитах лежала одинокая заколка для волос. Неброское украшение в форме изящного лепестка, сделанное из холодного, почти фарфорового нефрита.
Он медленно, почти благоговейно, словно боясь спугнуть последний след её присутствия, наклонился и поднял её. Камень был холодным, как вечный лёд, и таким же гладким.
Он сжал нефритовый лепесток в кулаке так сильно, что гладкий камень впился в его ладонь. В его глазах, полихромных, мерцающих красным снова вспыхнула яростная борьба. Но теперь к кипящему котлу эмоций — гневу на дерзость, отчаянию от потери, странному облегчению, что она жива, — добавилось нечто новое. Острый, как клинок, азарт охотника. И жгучее, неутолимое любопытство, сильнее которого он не чувствовал со времён своих юношеских странствий.
Она не просто сбежала от него. Она бросила ему вызов. Тихий, изысканный, но безошибочный.
К нему подбежал один из старших стражей, бледный как смерть, ожидая неминуемой кары. Но Цан Синь повернулся к нему, и его голос прозвучал неожиданно спокойно, почти мягко, что было страшнее любого крика.
— Остановить розыски в городе. Отозвать солдат. Никого не наказывать, — он видел, как по лицу стража прокатилась волна недоумения и страха. — Но найти их. Во что бы то ни стало. Тихо. Глазами и ушами, а не мечами и факелами. Мне нужна информация. Кто, как, куда. Я хочу знать всё. Но она… они должны быть целы. Понял?
Страж, ошеломлённый, кивнул и бросился исполнять новый, куда более загадочный и пугающий приказ. Цан Синь же остался стоять в пустой камере, сжимая в руке холодный нефрит. Охота началась. Но теперь это была не охота на врага. Это была охота на разгадку. И самая ценная добыча в ней была не смерть, а истина.
Глава 80
Первый луч утреннего солнца, пробившийся сквозь разбитое окно заброшенного храма, упал на три фигуры, сбившиеся в кучу за спиной закопчённого каменного идола. Три принцессы, некогда олицетворявшие роскошь и власть, представляли собой жалкое зрелище. Их некогда великолепные шёлковые платья превратились в грязные, порванные лохмотья, волосы спутались и были украшены прошлогодними листьями и паутиной. Голод сводил желудки судорогой, а жажда пересушила горло до хрипоты.
Тан Мэйлинь первая застонала, пытаясь пошевелиться.
— Умираю… — прохрипела она. — От голода, от жажды, от этой… этой грязи! Я чувствую, как по мне ползают букашки!
Тан Лань медленно открыла глаза. Взгляд её был усталым, но ясным. Она посмотдела на пересохшие губы сестёр, затем на свою ладонь. Слабый, едва заметный туман потянулся от её пальцев к влажному утреннему воздуху. Несколько капель воды сконденсировались прямо из ничего, застывая в воздухе и превращаясь в три небольших, идеально прозрачных комочка льда, размером с виноградину. Они повисели в воздухе, сверкая в солнечном луче, а затем Лань бережно сняла их и протянула сёстрам.