Второй министр, старый и хитрый царедворец Ли Цзюй, чьё лицо было испещрено морщинами, хранившими тайны трёх правлений, выступил вперёд и с почти театральным почтением ударился лбом о полированный пол.
— Сын Неба, светоч вновь воссиявшей династии Цан! Дворец очищен от мятежных псов, но империя… империя подобна кораблю, брошенному в бушующее море после долгого штиля. Нам нужен твёрдый руль и попутный ветер в паруса! Необходимо немедля издать указы, дабы успокоить встревоженные умы подданных и навести незыблемый порядок во всех девяти землях!
Цан Синь, всё ещё стоявший у трона, медленно кивнул. Его фигура, отягощённая короной и парчой, казалась монолитом, воплощением новой, неумолимой власти. Когда он заговорил, его голос прозвучал низко и весомо, без особых усилий разносясь под сводами зала и заглушая последние шёпоты.
— Первый указ, — возвестил он, и каждое слово падало, как печать. — Об амнистии и лояльности. Отныне все чиновники, военачальники, аристократы и простолюдины Поднебесной, кто добровольно признает власть династии Цан и принесёт клятву верности перед алтарём предков в течение одного лунного месяца, будут прощены за свою прошлую службу узурпаторам Танам. Их ранги, титулы и владения останутся при них. — Он сделал паузу, позволяя этим словам просочиться в сознание придворных.
По залу пронёсся почти слышимый, коллективный вздох облегчения. Это был не просто мудрый, а гениальный ход, способный в одно мгновение обезоружить большую часть потенциальных противников и избежать хаоса массовых чисток. Многие из присутствующих уже мысленно составляли текст клятвы.
— Второй указ, — голос Цан Синя стал твёрже, в нём зазвенела сталь. — О расследовании величайшего злодеяния. Нападение нежити на столицу, осквернившее саму землю империи Цаньхуа, не будет забыто и не останется без ответа. — Его взгляд, холодный и пронзительный, медленно скользнул по рядам придворных, заставляя некоторых невольно съёжиться. — Я назначаю специальную следственную комиссию. Во главе её встанет… — он намеренно задержался, выискивая того, кто не был запятнан связями со старым режимом, и его взгляд упал на молодого, но уже зарекомендовавшего себя неподкупностью чиновника, стоявшего чуть в стороне. — … советник Вэй Хань. Ему предоставляются чрезвычайные полномочия. Любые улики, любые подозрения, сколь бы высоко они ни вели, должны быть расследованы. Все причастные к этому мерзкому ритуалу будут найдены и преданы суду по всей строгости возрождённых законов Цан.
Молодой советник Вэй, бледный от внезапно свалившейся на него ответственности, но с горящими глазами, вышел вперёд и склонился в глубоком поклоне.
— Ваша воля — закон, Сын Неба! Не пощажу ни сил, ни жизни!
Цан Синь кивнул, и в его глазах на мгновение мелькнуло нечто, отличное от гнева или отстранённости — удовлетворение от хорошо расставленных шахматных фигур. Он давал империи порядок, а своим подданным — чёткие указания. Но в глубине души он знал, что самый важный приказ уже отдан шепотом, и его исполнение волновало его куда больше, чем все эти государственные дела.
Шум зала, гул голосов, тяжёлый взгляд короны — всё это внезапно растворилось, отступило, как прилив. Для Цан Синя наступила абсолютная тишина, и в ней вспыхнула одна-единственная, яркая и болезненная, как удар кинжалом, память.
Фестиваль.
Воздух тогда был густым и сладким от запаха жареных лепёшек и имбирного чая. Тысячи разноцветных фонарей плыли по тёмному небу, словно стаи светлячков, унося в высь молитвы и надежды. И она… она стояла рядом с ним, не как принцесса и пленница, а просто как женщина. Её лицо в мягком свете фонарей было лишено привычной холодной маски, оно было живым, задумчивым, почти уязвимым.
И тогда он, движимый порывом, который был сильнее всех его расчётов, всей его ненависти, наклонился и прикоснулся губами к её губам.
Это не был поцелуй завоевателя. Это не был поцелуй мести. В тот миг не было ни Трона, ни клана Тан, ни крови, что разделяла их. Было только это — внезапная, шокирующая теплота. Теплота её губ, лёгкий, едва уловимый аромат зимней сливы, что всегда витал вокруг неё. В его демонически холодном существе, выжженном ненавистью, этот прикосновение ощущался как ожог. Но ожог живительный, болезненный и желанный одновременно.