И теперь смотрит на него, своего смертельного врага, с испугом пойманного в капкан зайчонка, не смея даже пошевелиться.
Вся его ярость, всё его презрение, вся его выстроенная годами, как неприступная крепость, картина реальности треснула с оглушительным, сокрушительным грохотом, рассыпалась в прах у его ног.
Он не произнёс ни слова. Просто стоял, смотря на неё, а его разум лихорадочно, с бешеной скоростью пытался переосмыслить, перезагрузить, пересмотреть всё, что происходило последние несколько часов. Её странное поведение в саду. Её дикий, неприличный смех. Её «забывчивость». Её внезапная, шокирующая «доброта».
Это не было притворством. Это не была утончённая, садистская игра. Это было… что-то другое. Нечто совершенно иное, чего он не понимал, чего не мог предвидеть, против чего у него не было защиты. И это непонимание, эта внезапная пропасть под ногами, была страшнее любой очевидной, прямой угрозы.
Его рука, только что сжимавшая её запястье с силой, способной переломить кость, медленно, почти беспомощно, опустилась. В его взгляде, обычно полном ледяной, кристаллизованной ненависти, читалось лишь одно — полнейшая, абсолютная, оглушающая потерянность.
Мир для Лу Синя внезапно сузился до одной-единственной точки. До бледного, испуганного, невероятно прекрасного лица Тан Лань, обрамлённого убогим серым капюшоном служанки. Оглушительный гул в ушах полностью заглушил крики торговцев, грохот колёс и гомон толпы.
Он схватил её. Он назвал её дурой. Он грубо держал за руку Императорскую Дочь.
Мысль ударила его с такой физической силой, что он внутренне содрогнулся, почувствовав приступ тошноты. Это было хуже, чем любое кощунство, чем самое страшное преступление. Он, годами планировавший её хладнокровное убийство, только что осквернил её особу самым непростительным, грубым образом. Даже его всепоглощающая ненависть не могла оправдать этого проступка. Протокол, закон, вся его солдатская, дисциплинированная сущность взвыла от чистого, животного ужаса.
Инстинкт, вбитый годами беспрекословной службы и соблюдения иерархии, сработал быстрее сознания, быстрее ненависти. Его тело, ещё секунду назад напряжённое от ярости и подозрений, обмякло, и он, не помня себя, рухнул на колени прямо в липкую, замусоренную уличную пыль. Его ноги ударились о камни мостовой. Голова его низко, в немом раскаянии, склонилась.
— Ваше высочество! — его голос, обычно глухой и ровный, как поверхность могильной плиты, прозвучал хрипло, сломанно и неестественно громко в наступившей для него тишине. — Простите этого ничтожного, слепого пса! Я не ведал! Я ослеп от глупости! Я приму любое ваше наказание! Любое!
Он ждал удара. Плетья. Унизительной публичной порки. Немедленного приказа о аресте и казни за оскорбление высочайшей особы. Он почти чувствовал холод стали на своей шее.
Но вместо этого он почувствовал… лёгкое, неуверенное, дрожащее прикосновение. Две маленькие руки упёрлись в его мощные, закованные в латы плечи в тщетной, почти комичной попытке приподнять его, тяжелого, как скала.
— Встань! Немедленно встань! — её шёпот был сдавленным, испуганным до слёз, но в нём не было и тени гнева или торжествующей злобы. — Нас увидят! Все увидят! Встань же, сейчас же!
Он медленно, словно во сне, поднял голову, не веря своим ушам. Её лицо было по-прежнему смертельно бледным от страха, но не от гнева. Она лихорадочно озиралась по сторонам, проверяя, не привлекли ли они к себе внимание прохожих. Но никто не смотрел на них — для всех это была просто сцена, где стражник отчитывает провинившуюся служанку. Никто и не мог предположить, что женщина в грубом платье — сама принцесса.
Он медленно, как во сне, как человек, получивший удар по голове, поднялся на ноги. Его взгляд, тяжёлый и потерянный, упал на её руки — маленькие, изящные, с тонкими пальцами, всё ещё лежавшие на его наплечниках, будто ища опоры. Она, следуя за его взглядом, тоже посмотрела на них, словно впервые увидев, и смущённо, почти отдергивая, убрала их, пряча в складках своего простого, грубого платья, как будто совершила что-то непристойное.
— Ваше высочество… — начал он снова, и его голос, обычно такой твёрдый, всё ещё дрожал, срываясь на неуверенный шёпот. — Я… я осквернил вашу особу. Моя вина неизмерима. По возвращении во дворец я явлюсь с повинной к начальнику стражи и приму любую заслуженную кару.
Он ждал её кивка. Ожидал увидеть в её глазах холодное торжество или хотя бы удовлетворение от того, что он, наконец, узнал своё место. Но вместо этого она… всего лишь вздохнула. Глубоко, сокрушённо и устало, как будто на её плечи снова свалилась неподъёмная ноша. И в этом вздохе была такая неподдельная, всепоглощающая усталость от всей этой лжи, масок и церемоний, что он снова почувствовал себя абсолютно выбитым из колеи, потерявшим всякую опору.