Она машинально оглянулась, ища путь к отступлению, оружие, хоть что-то. Но там была только цитра, брошенная Сяофэн, да разбитое пирожное Мэйлинь на полу.
Он сделал шаг вперёд. Всего один. Но этот шаг был шагом палача на эшафот. Он не говорил ни слова. Он просто смотрел на дочь Тан Цзяньюя. И в этом молчании была вся тяжесть имперского правосудия.
Она чувствовала его тепло, исходящее от него. Оно казалось ей жаром костра, на котором сжигают предателей. Она видела каждую чёрточку его лица — лица судьи и вершителя её судьбы.
И она поняла. Поняла окончательно. Это не просто плен. Это конец. Казнь за кровь, за предательство, за имя, которое она носила. И этот ослепляющий ужас перед не просто мужчиной, а перед императором-мстителем, был настолько всепоглощающим, что она готова была просто рухнуть на пол и ждать, когда топор палача прервет это невыносимое ожидание.
Мысль о казни, холодная и отточенная, пронзила её панику, как лезвие. «Клан Тан. Клан Цан. Казнь». Это был не просто страх смерти — это был страх уничтожения всего её рода, воплощённый в одном человеке.
И это осознание выжгло в ней последние искры надежды, но разожгло что-то иное — отчаянную, животную волю к выживанию. Если уж умирать, то не стоя на коленях.
Пальцы за её спиной, спрятанные от его взгляда, судорожно сжались. Внутри всё сжалось в ледяной ком. Она чувствовала, как по венам, вопреки страху, пробегает знакомый холодок — слабый, едва живой. Она собрала в кулак всё, что осталось от её ци: страх, ярость, обиду. И выдохнула.
В её ладони, скрытой за спиной, с лёгким хрустом сформировался короткий, острый как бритва клинок из чистого, прозрачного льда. Он был прекрасен и смертельно опасен. Это была её последняя молитва. Последний выдох загнанного зверя.
— Я не дамся тебе просто так, — прохрипела она, и в её голосе звенела нечеловеческая отчаянность.
И она сделала выпад. Резкий, неожиданный, отчаянный. Ледяной кинжал блеснул в полумраке, целился прямо в его горло.
Но он был не просто императором. Он был будущим Владыкой демонов. Его реакции были сверхъестественными. Он не уклонился. Он просто двинул рукой — быстрее, чем она могла увидеть. Его пальцы обхватили её запястье с силой. Лёгкий толчок — и её рука отлетела в сторону.
Ледяной кинжал, не встретив плоти, пролетел в сантиметре от его шеи и, потеряв связь с её волей, рассыпался в воздухе мельчайшей ледяной пылью, которая тут же испарилась с тихим шипением.
В комнате снова воцарилась тишина. Лань стояла, беспомощно опустив руки. Её запястье горело от его хватки. Последняя надежда испарилась вместе с её оружием.
«Всё кончено», — пронеслось в её голове с безмолвной, окончательной ясностью. Теперь он точно убьёт её.
В голове у Цан Синя бушевал хаос, куда более страшный.
Она попыталась меня убить.
Эта мысль должна была вызвать чистый, безраздельный гнев. Желание сломать её. Стоило ему лишь сжать пальцы чуть сильнее — и её хрупкое запястье сломалось бы.
Но вместо этого он чувствовал дикую, необъяснимую тягу. Тягу притянуть её к себе, вдохнуть запах её волос, почувствовать, как бьётся её сердце в унисон с его бешеным пульсом. Этот ледяной кинжал был прекрасен. Как и она в своём отчаянии. В этом жесте был не страх рабыни, а ярость воительницы. Ярость, которую он в ней обожал и ненавидел одновременно.
Она меня ненавидит. Боится. Видит во мне палача.
И это ранило его больнее, чем любой кинжал. Он хотел закричать ей: «Посмотри на меня! Я не хочу твоей крови!» Но как он отчего-то молчал.
Он смотрел на её перекошенное от ужаса лицо, на губы, которые только что жарко отвечали на его поцелуй, а теперь были сжаты в тонкую белую ниточку. Он любил её. Любил до безумия, до боли. И ненавидел за то, что она заставила его чувствовать себя тираном. За то, что поставила его перед выбором между долгом и сердцем. И за то, что её страх перед ним был абсолютно оправдан.
Что ему было делать? Прижать её к себе и заставить понять? Или отпустить и потерять навсегда?
В его глазах, пристально смотрящих на неё, боролись огонь и лёд, любовь и ненависть, власть и беспомощность. Он держал в руке запястье женщины, которая была его самой большой слабостью и самой большой проблемой.
Цан Синь всё ещё сжимал запястье Лань, его взгляд буравил её, полный неразрешённого конфликта, как вдруг из главного зала донесся оглушительный грохот, звон разбиваемой посуды, истошные женские крики и грубые мужские ругательства.
Император вздрогнул, его внимание на мгновение отвлеклось. Он нервно, почти раздражённо бросил в сторону шума: