— Хватит уже о наказаниях, — сказала она тихо, почти с мольбой, и её голос звучал хрипло. — Я уже слышала это сегодня столько раз, что просто тошнит. От всех этих унижений и страха.
Она посмотрела на него прямо, и в её огромных, всё ещё испуганных глазах читалась стальная решимость, смешанная с той же самой потерей и растерянностью, что была у него.
— Лу Синь. Ван Широнг жив, но он тяжело ранен. Он умирает в лачуге у лекаря Либо. Мне нужно с ним поговорить. Сейчас. Раз уж ты теперь всё знаешь… — она сделала паузу, переводя дух, — проводи меня к нему. И сделай вид, что ничего не произошло. Никто не должен знать.
Его разум, заточенный на логику стратегии и ясность ненависти, отказался понимать. Ван Широнг? Тот самый стражник, которого по воле императора приказали наказать за её же неуклюжесть? Та самая Тан Лань, которая сама бы приказала забить его до смерти за малейшую провинность, теперь тайком, под угрозой позора и расправы, пробирается в самые грязные трущобы города, переодевшись в рубище служанки, чтобы… поговорить с ним? Позаботиться о нём?
Это противоречило всему, что он знал о ней. Всему, что годами питало его ненависть, давало ему силы жить. Это было невозможно. Как треснувшее зеркало, его реальность распадалась на острые, несовместимые осколки, и он отчаянно пытался склеить их, но не знал, какой из них настоящий, а какой — обман.
— Но… ваше высочество… — он пытался найти логику, хоть какую-то твёрдую опору в этом рушащемся мире. — Его наказали по высочайшей воле императора. Это… это закон. Вы сами… — он не мог договорить, не мог выговорить слова «вы сами бы потребовали большего».
— Я сама много чего делала, — резко, почти с болью, прервала она его, и в её голосе прозвучала такая неподдельная, глубокая мука, что он снова застыл с открытым ртом, заставив себя замолчать. — А сейчас я хочу сделать это. Веди меня, стражник. Это приказ.
Последние два слова прозвучали неуверенно, почти по-детски, без привычной ей ледяной повелительности. Но в них была странная, новая сила. Не сила тирана, требующего слепого повиновения, а сила того, кто принял окончательное, выстраданное решение и не отступит от него, чего бы это ни стоило.
Лу Синь молча, почти машинально, кивнул. Его ненависть никуда не делась. Она бушевала внутри, ядовитая и знакомая, но теперь она была смешана с ядовитым, оглушающим коктейлем из шока, полнейшего недоумения и какого-то щемящего, незнакомого, опасного чувства, которого он боялся больше всего на свете. Он развернулся, и, уже не обращая внимания на её «служанский» вид, повёл её по узкой, вонючей улочке, ведущей к лачуге старца Либо. Его мир, некогда чёрно-белый и ясный, больше не имел под ногами ни малейшей твёрдой почвы. Он шёл по зыбкому песку, и единственным ориентиром была теперь эта загадочная, пугающая женщина в одежде служанки, чьи шаги тихо следовали за ним.
Глава 7
Лачуга лекаря Либо была маленькой, тёмной и душной. Воздух в ней был густым и сложным — пах сушёными травами, свисавшими пучками с потолочных балок, резкими целебными мазями и старой, въевшейся в стены бедностью. В полумраке, на грубой деревянной лежанке, застеленной потертой циновкой, лежал Ван Широнг. Его лицо, обычно полное силы и здоровья, было серым и осунувшимся, будто вся жизнь ушла из него вместе с болью. Глаза были закрыты, дыхание — поверхностным и прерывистым.
Когда дверь с жалобным скрипом отворилась, и внутрь, пропуская за собой полосу тусклого вечернего света, вошла знакомая фигура в сером платье с глубоким капюшоном, он слабо повернул голову на подушке, ожидая увидеть доброе, круглое лицо служанки Сяо Вэй, которая уже приходила к нему ранее.
Но капюшон откинулся.
Широнг замер. Его глаза, тусклые от лихорадки, расширились от чистого, животного неверия. Он моргнул, потом снова, медленно и тяжело, словно пытаясь стереть болезненное наваждение. И тогда он увидел за её спиной мрачную, неподвижную, как скала, фигуру Лу Синя в полных доспехах. И понял — это не галлюцинация. Это сама её высочество. В его лачуге.
— Госпожа… — его голос был хриплым, срывающимся на шепот, полным ужаса и почтения. Инстинктивно, повинуясь годам отработанного протокола, он попытался приподняться на локте, чтобы броситься ниц, отдать требуемые почести, но тело пронзила острая, разрывающая боль в спине и рёбрах. Он с тихим, сдавленным стоном рухнул обратно на лежанку, лицо его исказилось гримасой муки.