И последняя горькая усмешка стражника, его слова о наказании за недосмотр, были финальным штрихом к этой картине цинизма и подлости. Наказали пешку. Виновный же остался в тени, чист и неприкосновенен.
В её груди бушевала буря — ярость, холодный ужас и жгучее разочарование. Но ни одна из этих эмоций не проступила на её лице. Её черты оставались спокойными, почти отрешёнными, лишь глубокая тень в глазах выдавала интенсивную внутреннюю работу. Она не могла позволить себе выдать свои догадки. Ещё не время.
И чтобы перевести дух, чтобы отвлечь и себя, и его от этой страшной истины, она задала следующий, практичный и в данных обстоятельствах пронзительно-жестокий вопрос: «У тебя есть родные? Кто о тебе позаботится?»
Её голос, когда она задавала этот вопрос, был тихим, почти шёпотом, но в нём слышалась неподдельная, усталая грусть. Она уже знала, что услышит в ответ. В этом мире люди вроде него всегда были одни. Винтики в огромной машине, которые легко сломать и выбросить, и никто не придёт их искать.
И его ответ: «Никого, госпожа. Я один» — прозвучал не как жалоба, а как констатация давно известного, неотвратимого факта. В этих трёх словах заключалась вся его жизнь — одиночество, беззащитность и полная зависимость от милости сильных мира сего, которые только что продемонстрировали, насколько эта «милость» жестока и беспощадна.
В этот момент между ними повисло молчание, полное взаимного понимания. Они оба были жертвами в этой игре, только её пытались убить, а его — просто сломали и выбросли за ненадобностью. И в этой тишине родилось её следующее решение. Тихое, твёрдое, неизбежное.
Снежа вздохнула. Боль в её голосе была неподдельной.
— Ты… ты вряд ли сможешь снова быть стражником. Носить доспехи, держать меч…
Её вздох был не просто звуком, а целой историей — историй сожаления, усталости и неподдельной боли. Каждое слово о том, что он не сможет быть стражником, падало, как молоток: «носить доспехи» — удар, «держать меч» — удар. Это был приговор не просто профессии, а всей его прежней жизни, всей его идентичности. Ван Широнг принял его с пугающей покорностью. Его «Я знаю» было выдохом человека, который уже пережил свое поражение и теперь лежал на его дне. Он смотрел в потолок, но видел там лишь пустоту, отражавшую пустоту внутри него самого. Он потерял не просто работу — он потерял своё место в мире, своё предназначение, своё «я».
— Но ты сможешь держать поднос, — неожиданно сказала Снежа. — Или присматривать за садом. Как только поправишься… если захочешь… вернись ко мне. Не стражником. Слугой.
Его глаза, до этого потухшие и безучастные, расширились до предела. Челюсть действительно отвисла, обнажив бледные дёсны — классическая реакция организма на абсолютный, всепоглощающий шок. Он не просто услышал слова — он не смог их осмыслить. Его мозг, смирившийся с участью нищего калеки, отказывался обрабатывать информацию о спасении. Попытка подняться была инстинктивной, движимой адреналином потрясения и первой, ошеломляющей волной благодарности. Слёзы, выступившие на его глазах, были горькими от ощущения собственного недостоинства и сладкими от внезапно брезжившей надежды.
— Госпожа! — Широнг снова попытался подняться, на этот раз движимый шоком и благодарностью. Слёзы выступили у него на глазах. — Я… я не достоин! Я…
Его протест — «Я не достоин!» — был криком всей его жизни, всей системы ценностей, в которой он был воспитан. Он был сломанным инструментом, а сломанные инструменты выбрасывают. Такова была правда его мира.
За спиной Снежи Лу Синь, всегда бывший воплощением бесстрастной стены, дрогнул. Его спина выпрямилась на миллиметр, чего было достаточно, чтобы это заметили. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Его узкие глаза сузились ещё больше, став двумя буравящими щелочками. В его голове молниеносно заработал аналитический аппарат, сканируя ситуацию на предмет скрытых угроз, политических манёвров или слабости. И ондал сбой. Этот поступок не поддавался никакому расчёту. Это было экономически нецелесообразно, социально неприемлемо и политически бессмысленно. Его картина мира — стройная, жёсткая иерархическая система, где у каждого свое место и цена, — треснула по швам. Он видел перед собой не принцессу, действующую по логике власти, а загадку, которую не мог разгадать, и это пугало его куда больше, чем явная опасность.
— Ах, Боже, да что ж такое! — вдруг воскликнула Тан Лань, закатывая глаза с самым искренним раздражением. Это была не злоба аристократки, а досада обычной девушки, уставшей от вечных церемоний. — Хватит уже ползать! Лежи себе спокойно! Просто поправляйся и возвращайся. Всё.