И это был не просто император. Это был её отец. Человек, чья неприязнь витала в пространстве между ними незримой, но прочной стеной. Человек, который видел в ней не дочь, а живое напоминание о потере, досадную ошибку, которую нельзя стереть. А она… она даже не знала, как с ним говорить. Какие слова здесь подобающи. Какие интонации не приведут к опале. Она была актрисой, которую без подготовки вытолкнули на сцену перед самым взыскательным зрителем, обязанной сыграть роль, текста которой она не видела.
Её взгляд упал на смятый в её руке императорский указ. Желтоватая бумага, измятая её отчаянными пальцами, несколько изящных строк, выведенных чёрной тушью. Казалось бы, ничего особенного — бумага и тушь. Всего несколько иероглифов.
Но в её руке они ощущалисьтяжелее любых латных доспехов, громоздких и неповоротливых. Они давили на плечи грузом не просто приказа, а всей системы, всей имперской машины, всей её судьбы, которая теперь была вписана в эти несколько строк. Это был не свиток. Это был камень, привязанный к её ногам, который тянул её на дно неизвестности.
Она разжала пальцы, сгладила бумагу на колене. Каждый завиток иероглифа казался ей теперь не просто знаком, а замком на двери в её будущее. И у неё не было ключей. Только одна ночь, чтобы их подделать.
Глава 9
Комнаты казарм дворцовой стражи тонули в густой, тяжёлой тишине, нарушаемой лишь мерным храпом да отдалённым скрипом деревянных коек. Воздух был спёртым, пропахшим потом, кожей и металлом — знакомым, почти родным запахом солдатской доли. Но Лу Синь не спал.
Он лежал на своей жёсткой, аскетичной койке, вытянувшись по струнке, словно на параде. Лунный свет, пробивавшийся сквозь высокое узкое окно, заливал потолок холодным, серебристым сиянием, превращая его в немое полотно, на котором его сознание проецировало проклятые образы прошедшего дня. Его кулаки, лежавшие на груди, были сжаты до побеления костяшек, а в висках отчаянно стучало, выбивая ритм его смятения.
Его разум, обычно ясный и дисциплинированный, как отточенный клинок, теперь был похож на исписанный хаотичными знаками свиток, который он не в силах был ни свернуть, ни понять.
Он снова видел её. Тан Лань, бегущую по саду. Не её размеренную, гордую поступь, а бег — стремительный, почти дикий, с развевающимися на ветру волосами. И этот смех. Чистый, звонкий, неогранённый, от которого у него в груди сжималось что-то тёмное и непонятное. Это было не чувство ненависти или презрения, которыми он привык ограждать себя от неё. Это был диссонанс. Резкий, режущий слух диссонанс. Этого не могло быть. Это не могла быть она.
Потом другая картина. Тан Лань, называющая Шэнь Юя «испуганным цыплёнком». Да, в её голосе звучала насмешка, но… иная. Без той едкой, ядовитой злобы, что разъедала её изнутри прежде. Без той притягательной страсти, с которой она обычно смотрела на него, словно на ценную игрушку, которую никому не отдаст. Та страсть пожирала её, делая взгляд лихорадочным, а улыбку — оскалом. Сейчас же насмешка была… почти что лёгкой. Отстранённой. Как будто она смотрела на него со стороны, а не была охвачена пламенем собственной одержимости.
И самый яркий, самый невозможный образ. Тан Лань в платье простой служанки. Грубый, немыслимо дешёвый холст вместо шёлка. Её глаза, в которых читался не гнев, а чистый, животный испуг, когда капюшон спал с её головы. И её руки… её руки на его плечах. Не удар, не плеть унижения, не царапающие когти — а прикосновения. Лёгкие, неуверенные, пытающиеся поднять его. Касания, в которых была не сила, а попытка помочь. Он почти физически чувствовал их призрачное тепло сквозь ткань рубахи и латы. Это было настолько чуждо всему, что он знал о ней, что его мозг отказывался это принимать.
Затем — голос. Тан Лань, предлагающая покалеченному стражнику не только жизнь, но и место. И в её голосе не было снисходительности или холодного расчёта. В нём звучала искренняя, неподдельная боль. Та самая, что заставляет человека морщиться, сопереживая чужой муке. Он слышал её отголосок даже сейчас, в тишине казармы, и этот звук был страшнее любого крика.
И венец всего абсурда. Тан Лань, не умеющая прочитать императорский указ. Принцесса, с пелёнок окружённая учёными мужами, сжимающая свиток с видом потерянного ребёнка, который нашёл непонятную инструкцию. Её наигранная небрежность, её жалкая отмазка про «головокружение»… Это была не Тан Лань. Это был кто-то другой. Чужой. Посторонний, надевший её маску и отчаянно пытающийся в ней выжить.